Игорь Адамацкий - Созерцатель

Недели две после этого я спал дурно. Мне снилось, что Кузя подходит к постели и нащупывает одеяло. В испуге я просыпался и трогал голову, нет ли струпьев.

Кузя приходил только на мои уроки, запрыгивал на стул и забавлялся авторучкой. К этому привыкли, перестали за ним наблюдать и внимали моим словам, когда я говорил о конечной справедливости мироздания, о человеческой любви, о светлом будущем, какое ожидает всех нас. Мне кажется, у меня это получалось довольно убедительно.

Истинность присуща двум состояниям на земле — моментам краткого перехода от небытия к бытию и обратно. Рождение и смерть, они ни у кого не вызывают сомнения. Они могут вызвать изумление, негодование, что угодно, но они очевидны, предельно доказательны. Все остальное на земле — имитация того и другого. Мы можем строить дом для детей наших и готовить бомбы для детей врагов наших. И то, и другое всегда найдет оправдание: дети врагов наших — наши враги, если не теперь, то потом. Двусмысленность — воздух, которым дышит человеческая мораль.

Сама жизнь — имитация чего-то другого. Любой способ и вид деятельности — имитация. Поэзия, музыка, живопись, наука, технология — всё. Сама природа имитирует свою сущность. Землетрясения и тайфуны имитируют гнев небесный, весеннее половодье рек притворяется всемирным потопом.

Мы не марионетки, которых кто-то дергает за веревочки, заставляя действовать. Мы — марионетки без веревок, со свободной волей. Но наша свободная воля — также имитация, поскольку ограничена временем, пространством, пределами добра и зла. Предельность — удел всякой имитации, даже если она называется — жизнь. О подлинной сущности мы можем многое рассказать, пока мы еще не родились, и после того, как умерли. Но едва ли кто-нибудь захочет нас выслушать. Имитаторы заняты имитацией. У них уморительно серьезный вид.

Когда я родился, моя мать послала приглашения на крестины всем тринадцати феям. Почта в те времена работала много исправнее, и спустя время мы выяснили все печали: одна из фей была замучена в лагере смерти, другая оставила волшебство из-за его бесполезности, третья вышла замуж и занималась внуками, четвертая уехала в Австралию и там потерялась.

Мать совсем приуныла: одиннадцать отказов были надежной гарантией, что суждено мне стать обыкновенным человеком безо всякой «изюминки», которая сделала бы меня интересным в глазах женщин и загадочным во мнении остальных.

Тем не менее к назначенному сроку прибыли две феи. Одна из них без умолку стрекотала, другая, напротив, угрюмо молчала и за столом опрокидывала рюмку за стопкой. Обе они, как говорила мать, были достаточно опытны и относительно безопасны. Расставаясь, фея-болтушка сказала, что быть мне восторженным человеком, а вторая безнадежно махнула рукой и ушла не прощаясь.

Не знаю, кем я стал бы, явись все тринадцать, потому что и одного таланта мне хватало с избытком. Я испытывал восторг всегда и всюду: когда засыпал и когда просыпался, когда садился на горшок и когда вставал, когда начал ходить и падал, пошел в школу и бросил, влюблялся и разочаровывался. Буквально все в жизни вызывало мой восторг. Ко мне относились настороженно. Когда я молчал, говорили: «блаженный». Когда начинал действовать, обижались: «блажной». Эти недалекие люди были-таки недалеки от истины: благо, наполняющее, становится блаженством, переполняющее — переходит в блажь. Но для меня состояние восторга — это гребни волн житейского моря, и я знаю, что должен доплыть до своего берега.

Недавно в одной пивнушке я встретил ту самую, молчаливую фею. Она сдала, постарела, вырастила седину в волосах и мешки под глазами. Пьет она реже, но больше. Мы с удовольствием вспомнили прошлое, и мне удалось вызвать улыбку в этой развалине.

Вместе с группой туристов я лечу в Тибет. Надеюсь, что не упущу момента, когда самолет перевалит через Гималаи. Мне хочется зафиксировать миг восторга. Я до отказа набил свой дорожный саквояж, а в наручные часы вмонтировал дистанционное управление.

Когда меня спрашивают: «Како веруеши?», я всегда отвечаю: «Не вмешивайтесь в мои отношения с Господом». Я догадываюсь, что на свете есть и атеисты, но не все они признаются в этом. Их стоит пожалеть, они лишены той интимности, которая составляет сущность, придает человеку волнующий тусклый свет таящегося в пещере сокровища. Это не дается рождением, и потому это можно обрести, но нельзя потерять. Я не считаю атеистов безнадежными и отчасти завидую предстоящей им возможности встречи с собственной душой.