Игорь Адамацкий - Созерцатель

— А если он у других выведает смысл жизни?

— Исключено. В настоящее время этим секретом владеют семь человек. Двое были в нашем городе. Теперь остался я один.

— А тот, второй?

— Он мертв, и не скажет. Я застрелил его из шариковой ручки.

— Да, я что-то слышал об этом.

— Это то самое... Правда, Пономареву удалось выкрасть труп из морга.

— Если оживит?

— Пусть. Это ему ничего не даст. Тайна изъята в момент смерти и передана другому. То же произойдет и после моей смерти. И так без конца. Вот отчего у меня коммос, плач по герою.

— Коммос — не кома, — утвердил Булатов. — Это интересно, но, Егор Иванович, вам-то смысл жизни зачем? Вам и без него не скучно. Может, поделитесь?

— Не-ет, любезнейший, мне он нужен, во-первых, для проницательности, во-вторых, кто-то должен хранить его для передачи последующим хранителям? Вот я и храню. Главное — быть начеку и не поддаваться маскам. Вы знаете, один наш известный клубный поэт... вы понимаете, о ком я говорю?.. он — бывший фальшивомонетчик Перкауссон...

— Знаю, ну и что? Лишь бы стихи были хороши.

— Так-то оно так, но дело в том, что когда-то давно Перкауссон оборвал мотив мариацкого хейнала в краковском костеле и обрывок мелодии носит с собой. Может быть, оставшись один, он насвистывает этот обрывочек мелодии. Вот я и хочу каким-то образом изъять у него мелодию и вернуть трубачу костела.

— Да, помню, этот хейнал существует лет шестьсот, в память изгнания татар. Красивая мелодия... А каким образом вы изымете мелодию?

— Из его стихов... Я собираю стихи этого.... бывшего Перкауссона и анализирую их. Хочет он того или нет, но украденная мелодию неизбежно скажется в его стихах. Это тоже коммос. Все ... и они, и мы — не те, за кого себя выдаем. Наш любезнейший Borisoff — вы знаете? — это же вовсе не Borisoff, профессор словесности и так далее, это бывший Шрифтшафтер. Там чайник кипит.

Булатов вышел на кухню, вернулся с чайником, засыпал чай в фарфоровый чайник с засмоленным битым носиком, залил кипятком.

— Сейчас заварится, — сказал он. — Это всё понятно. Но ведь и вы сами, говорят, были в тесной дружбе с самим Каза...

— Тссс! — приложил Бонтецки пальцы к губам. — Ни слова об этом. Вы слишком много знаете. Это опасно. Это нехорошо. Кроме того, вы собираетесь ставить «Феникс» по Цветаевой. И вот там...

— Егор Иванович, — Булатов остро взглянул на Бонтецки, — вы не собираетесь, надеюсь, советовать мне, как ставить, зачем ставить, и стоит ли вообще ставить... Но, может быть, несколько замечаний моих, как свидетеля, совсем не лишни? Мы с вами могли бы побеседовать об этом. Когда-нибудь потом. Я вас прекрасно понимаю. Творчество — индивидуально. Ни одна собака не должна вмешиваться в творчество. Творчество — это воля пар экселенс. Плюс «джи-фактор».

— Но почему вас волнует Казанова?

— Вы меня не точно поняли, Дмитрий Платонович, не совсем точно. Вы ведь не раскроете зрителю всего Казанову? Вы это не сделаете? Оставите ему немного догадки. этому недогадливому или гадливому зрителю?.. Казанова был один из семи... тех самых, кто в восемнадцатом веке обладали смыслом жизни. Разумеется, ваш сценический Казанова никоим образом не будет походить на того реального, который как живой перед глазами. Но я... опасаюсь... вдруг в своих поисках вы натолкнетесь на догадку... Этого нельзя допустить. Ни в коем случае. Вы умный человек, и понимаете, что если тайна раскроется всем, она перестанет существовать, и всё рухнет.

Они замолчали. Булатов смотрел в пол, ухватив подбородок и левый ус и прижав локоть к груди. Бонтецки рассматривал его лицо, — густые черные брови, густые короткие волосы, небольшой, но энергичный нос, крупные губы.

— Мне сорок, — сказал Булатов. — Время свершения. Режиссеру хуже, чем писателю. Писатель может не делать никаких открытий и всё равно найдет своего читателя. Режиссер должен сделать открытие или погибнуть.

— И делайте свое открытие! Вы его сделаете, я уверен, вы умница и талант. У художника нет возраста, у него есть талант. Это для бездарности старость — это девальвированная молодость. Вы способны произвести некий переворот в исполнительском мастерстве. Делайте принципиально новую режиссуру. Но ради Бога, не трогайте смысл жизни. Это глубинный айсберг, о который разбиваются все наши корабли.

— Вам не мешает ваша позиция? — поднял голову Булатов.

— Отнюдь, — рассмеялся Бонтецки. — Я понимаю, о чем вы. Когда я вижу какую-нибудь бабуся с полной авоськой, то для меня это не бабуся, но Артемида на пенсии, которая тащит не дырявую авоську, а оленью ногу из леса. И так далее. В таком возвышении есть доля игры, но нет ни капли безумия. Безумие — снижать реальное бытие, разумное — возвышать его. Чем ниже мы по духу, тем ближе к животному царству. Простите за банальность. Я не слишком много?