Игорь Адамацкий - Созерцатель

Темно-синий костюм. Пиджачок тесноват в узких плечах и руки вылезают из рукавов. Протестант: верит в букву и втихаря таскает чужие сигареты. Человек с хребтиной, но без позвоночника, — гнется и тогда, когда его не гнут. Кнут и гнусь. В глазах — грусть. Жидкие волосы едва прикрывают шишковатый лоб: шишки зависти, страха, уязвленного самолюбия, преувеличенного самомнения: нравится, когда его считают важным начальником: можно пощекотать себя мнимым. Таким сладкоречивым сочувствием: я вас прекрасно понимаю, но что можно сделать? — столько проблем, столько проблем. С женщинами суетлив. Густые брови и бегающие глаза: что-то чужое, — или брови, или глаза, скорее, брови. Потому что и руки дрожат. Уши! — радостно воскликнул про себя Пономарев, окончив рассматривать посетившего начальника. — Уши патологические! Совершенно немыслимый рисунок: в самих завитках раковины таится коварство. Так и есть: с хода начал врать. Пономарев, проверяя свое впечатление, взглянул и на лицо Бонтецки: его глаза горели яростью, как у бешеного кота.

Правление клуба во главе с Борисовым сидело в гробоподобной маленькой зальце на улице Петра Крестителя и слушало начальника. Он врал и упивался собственной ложью. На морщинистом горле похотливо двигался кадык. Жил — был мальчик и вырос приказчиком — продавать доверие. В лицо не смотрел, — взглядом упирался в стену, зелено-сине-желто грязную: когда-то маляры вытирали об неё кисти.

— Вы поймите, — говорил он, сдерживая благородную вибрацию голоса, которая могла одинаково сойти и за волнение, и за негодование. — Писательский союз, естественно, не с восторгом принимает ваш клуб, поскольку вы являетесь самодеятельной организацией, но вы всё-таки должны вписываться в те структурные формы, какие выработаны жизнью и законом.

— Позвольте, — вставил, не дождавшись паузы, Бонтецки, — но ведь законы следуют за практикой, а не наоборот.

— Да, конечно, но вы попробуйте изменить законы.

— Что же касается нашей самодеятельности, — продолжал Бонтецки, — то для вас это всё равно, что какой-нибудь кружок мягкой игрушки, которою занимаются терпеливые, усидчивые дети меланхолического темперамента, а для нас — дело жизни, смысл существования, вы это поймите... И спор между старым и новым, — горячился Бонтецки под осуждающими и снисходительными взглядами товарищей, — спор этот и в диалектическом, и в бытовом отношении легко разрешить. Достаточно раскрыть на любых страницах тексты профессиональных ваших литераторов и наших, клубных, и все сразу увидят, всё станет на свои места! — запальчиво закончил Бонтецки и удовлетворенно заулыбался, глядя на ухо начальника. Кровь злости отхлынула от лица Бонтецки, и лицо стало желчным, сухим и каким-то безнадежным, как камень пустыни.

Странные они люди, думал Пономарев, отвлекаясь от энергичных и потому, как ему представлялось, пустых слов и, разглядывая лица присутствующих, — почему они не стакнутся в пустяках, но по пустячному поводу сталкиваются непримиримо, жестко, как будто дело идет о гибели целой империи? Может, так всегда у провинциалов? Многозначительное, увесистое лицо Борисова было обиженным: ему казалось, что все хотят его одурачить. Иван Иванович, напротив, молчаливый, скупой на эмоции, весь — наружно и внутренне — был запредельно спокоен, лишь изредка на лбу и в глазах и в усах выблескивала незаметная довольная улыбка, — тень внутреннего смеха. Забавный потенциал, думал о нем Пономарев, найти бы в нем изъян. В изъян, как в пролом, вся человеческая натура потихоньку уплывает, а как до капли вытечет, так и нет человека, и ничего ему, бедолаге, не остается, как самому в эту дыру юркнуть, как мыши в подпол, и затаиться, и нет его. Затих, затаился, и только клочья шороха затухают в одиноких гулких углах. Почему провинциалам так скучно? Силятся просунуться в какие-то щели, будто это так необходимо, а как протиснутся, а там ещё одна щель, а в ней другая. Их жизнь — большая и веселая коммуналка: кто кому в щи высморкался, кто у кого примусный ёршик свистнул. Что их хватает за живое и чего живого им не хватает? Тоска. Великой тоски по великому. Они одновременно недооценивают и переоценивают друг друга. Они не могут экспонировать ощущения на экспоненте соразмерности, и оттого возникает безысходность и вера в чудеса.

— Ведь, что получается? — донесся до Пономарева глуховатый и спокойный голос Ивана Ивановича, обращенный к начальнику, и ко всем присутствующим. — Многие из нас кричат от немоты. А чего мы просим? Всего-то небольшого места, где можно спокойно работать, никого не задевая, никому не мешая. А получается? Для всех всё можно, а как до нас доходит, то ничего нельзя...