Игорь Адамацкий - Созерцатель

Кинорежиссер Гоша, решивший медовый месяц растянуть до года, уехал с молодой женой в долгую и, как он обещал, увеселительную поездку по азиатским республикам.

Начтов, проговорившись ненароком, что намеревался основать экспериментальную коммуну в районе Тунгуски, целыми днями и вечерами пропадал то у геологов, то у этнографов, кто из них остался в городе, и когда к ночи появлялся дома и все-таки поднимал телефонную трубку, то голос его был усталым и сонным.

— Что-нибудь новенькое, голубчик? — спрашивал он.

— Ничего не случилось, — отвечал К. М., — но вы куда-то исчезли, шеф. И вообще: я перестаю понимать, что происходит?

— А что происходит? — удивлялся Начтов. — Ничего не происходит. Все нормально. Вот если придет аналитик, тогда да. Как Маша себя чувствует? Вот и прекрасно. Девочки работают? Замечательно. Ты ими руководишь? Ну и славно. Старайтесь дальше так же. Не позволяй им распускаться и сам не распускайся. Побольше выдумки, юмора.

— Наш учебник, шеф...

— Какой учебник? — добродушно смеялся Начтов. — Ах, этот... Теория и практика утешения? Ну что ж, эта проблема зреет. Только, дорогой мой, я как-то утратил интерес к этой проблеме. А на тупом интересе что вырастает? Правильно. Ты прости, но, видимо, придется тебе самому. Попробуй увлечь девочек. Пока у них энтузиазм не увял. Кстати, тебе привет от Марины. Она вчера звонила из Милана. Подняла меня к телефону в три часа утра. Оказывается, она познакомилась с каким-то богатым красавцем-бразильцем и собирается за него замуж. Просила благословить. С ее умом для бразильца это смертельный номер. А жена из нее выйдет славная, и напоказ, и для домашнего пользования, — прохохотал Начтов. — Я бы тоже вышел замуж за богатого бразильца, если б знал я, где живет он, тот богатый бразильянец.

— Учебник...

— Так мы ж договорились? У тебя самого ума — полные закрома. Ты этот учебник вылепишь играючи, в паузе между двумя пульками преферанса. Не обижайся, дорогой, я сейчас страшно устал, и завтра день предстоит суматошный. Через неделю мне вылетать на место, а дел — выше головы...

— Возьмите меня и Марию в свою коммуну.

— Тебя нельзя бросать сразу, — смеялся Начтов, — ты испорчен городской цивилизацией и разбалансирован социальным воспитанием. Через год мы можем вернуться к этой теме...

П. П. и сумасшедший изобретатель были заняты целыми днями. С утра они хлопотали вокруг и внутри своей дикой конструкции, которая незаметно и неспешно выросла метров на двадцать, а вечерами допоздна засиживались в библиотеке. Из ближайшего недолга тихо подползла разлука и отчаяние, К. М. чувствовал это, и Мария не отпускала его ни на шаг.

— Возьми меня с собой, — полувопросительно говорил он.

— Не могу, милый, ты нужен здесь, — грустно отвечала она.

— Кому нужен? Зажравшимся бездельникам? Зачем? Продлевать агонию бесполезного существования? Мнимого благополучия?

Мария с гримасой боли быстро зажимала ему рот длинными прохладными пальцами, он целовал прислоненную ладонь.

— Не говори так, ненаглядный мой, это жестоко. Что бы и как бы ни произошло, ты нужен здесь. Твой путь здесь, и ты еще не прошел его до конца. Ты должен пройти через все.

— Разве я не проходил? Через любовь, через обман, через злобный смех и сочувственное лицемерие, через жестокость и внешний позор, через равнодушие и бездарность...

— Нет, милый, нет, это все было не то. Это была одна видимость. Приуготовление к сущности.

— А ты? Тоже видимость?

— Я... возможность. Вероятность осуществления тебя. От нас обоих потребуется слишком много, чтоб стать одним путем. И я должна уйти, чтобы вернуться снова к тебе.

— Я могу пройти за нас обоих.

— Нет, мой сладкий, никто ничего не может за другого.

— Мария, если ты улетишь, я умру.

— Бедный утешитель! Ты не умрешь, я издалека буду вливать в тебя терпение жить.

— Я устал. Мне кажется, весь мир состоит из утрат, болезней, смертей, потерь... И нет ничего, кроме проникающей боли. И жалости. И горького своего бессилия хоть что-то изменить, хоть чего-то избежать. Если б быть бесчувственным...

— Это был бы не ты... Давай сегодня визитируем к Канопусу, а завтра сядем в бессветный поезд и поедем в деревню. Я соскучилась по матери и Герасиму.

— В деревню — хорошо. А зачем мне Канопус? Что в нем?

— Вот и познакомитесь. Он человек забавный и легкий. Шутник и остродум.

В центре города, в тупиковом переулке, тремя ступеньками вниз, в полусухом подвале, где в жару настаивался неистребимый запах плесени, остановились они перед узкой дверью, орнаментированной по углам витиеватым чугунным литьем, — русалки, танцующие на собственных хвостах. Хвост одной русалки был отогнут и служил дверной ручкой. В середине двери на фанерке от посылочного ящика поверх плохо отмытого прежнего адреса было крупными буквами написано: «Канопус!!! Вакханальные, гименейские, прочие песни для соло и многоголосия».