Игорь Адамацкий - Созерцатель

Через час неожиданно раздался телефонный звонок, и К. М., откашлявшись, пустил в телефон бархатистый бас:

— Здравствуйте. Вас слушают. Говорите.

На другом конце телефонной линии, видимо, не приготовились к разговору, потому что женский голос, хриплый то ли спросонья, то ли утренне-нетрезвый, сказал кому-то третьему:

— Да отвяжись, не видишь, я разговариваю?

Потом в трубку:

— Хелло, это ты, новенький?

— Я вас слушаю, — мягко повторил К. М. — Говорите.

— Вот я и говорю, балда, что ты новенький. Утешитель номер четыре. А я — номер два. Ясно?

К. М. промолчал, не зная что сказать, и голос продолжал:

— Меня кличут Мариной, а тебя как?

— Инструкция запрещает называть имена, — занудил К. М., испытывая непонятную тихую радость от собственного занудства.

— Видал? — произнес голос кому-то третьему, сопевшему пьяной одышкой. — Этот балда верит в инструкции. Ну и идиот. Ладно, балда, слушай сюда.

— Попрошу не оскор-блять, — по слогам произнес К. М.

— Ты чего ругаешься? — удивился женский голос. — Вот хулиган. Ладно, хулиган, открой ящик стола.

К. М. открыл.

— Видишь справа черную коробочку?

— Вижу.

— Так вот. Там ампулы. Завтра утром после смены принесешь это мне домой.

— Инструкция...

Женский голос выругался не по-женски, затем примирительно:

— Брось. Шеф составляет инструкции для блезиру. Плюнул?

— Нет еще, — улыбнулся К. М.

— Потом плюнешь. Запиши мой адрес. Записал? Повтори. Умница. Так договорились? До завтрева.

Трубка умолкла, а К. М. все еще держал ее возле уха, размышляя, какой же утешительницей может быть наркоманка. А почему бы и нет, решил он. Настроение, однако, было испорчено. Он закрыл книгу графа Толстого, заложив страницу в том месте, где князь Андрей после неудачи в картах дает пощечину шалопаю Анатолю и, выйдя из-за стола, начал ходить по кабинету. Жизнь и до сего дня угадывалась процессом весьма унылым, самодовольным от скуки и скучающим от самодовольства, а после диалога с коллегой вообще представилась совершенно беспросветной. Ну вот, подумал он, снова подходим к тупику, к стене красного кирпича. Даже трава не растет. У всех людей, усмехнулся он, нормальных, естественных, занятых, не прыгающих высоко и не соскальзывающих глубоко, у них у всех есть дела, есть какие-то проблемы. Строят дурацкие машины, каждая из которых прибавляет вреда и неудобства. Пишут идиотские стихи, из которых каждый отучает мыслить, размышлять или просто думать. Читают ненужные книги. Но все заняты, пусть иллюзорно, но заняты. А ты? — спросил он вслух.

Он ходил и ходил по комнате, пять шагов в одну сторону, к настенной газете, пять шагов в другую, к окну, и утешался, что все образуется, что сами обстоятельства, если их раззадорить, впихнут в нужное русло, втолкнут в стойло, и зажуешь свою траву, и станешь радоваться теплому солнцу, ласковому теплу, свежему ветру и очередной случке. И все будет хорошо, как у людей.

Снова зазвонил телефон. Добродушный голос шефа, выспавшегося, насквозь уверенного в себе, жующего бутерброд с ветчиной, был незлобив и нелюбопытен.

— Скучаешь?

— Скучаю, — признался К. М.

— А что ж граф Толстой?

— Ни один граф в мире не избавляет от скуки.

— Ну, скучай помаленьку. Звонки были?

— Марина звонила.

— А чего? Опять, небось, ампулы в столе забыла?

— Да, просила занести к ней домой.

— А чего? Занеси. Она женщина интересная.

— Да я не в том смысле.

— И я не о том, — хохотнул шеф. — Увлекательная женщина. Несчастная, конечно, ну, так это большинство.

— Вы счастливых встречали? — спросил К. М. без интереса.

— Попадаются. Я счастливый. Еще некоторые.

— Завидую.

— А ты не завидуй. Мудрец сказал: хочешь быть счастливым — будь им. Каждый сам кузнец своего счастья. Если ты несчастлив, значит, ты не кузнец. Так говорит Канопус.

— Опять этот Канопус, — недовольно сказал К. М. — Второй раз про него слышу. Это тот, кто стихи на заказ лепит?

— Как, ты не знаешь Канопуса? Тогда ты ничего не знаешь. Неинтересно с тобой. Все. Бывай здоров, хнурик. Не унывай. С тобой весь наш дружный коллектив. И еще: особого рвения к работе не выказывай, это вредно. Можно здоровье надорвать.

Начтов исчез с линии, и снова стало скучно.

К. М. открыл окно и высунулся наружу. Для городского жителя, вспомнил он слова П. П., пейзаж суть знаковая система закрытых смыслов. Окно выходило в большой ровный двор, огороженный высоченным трехметровым забором. Ровная площадка двора щетинилась молодой, остро зеленой травой. В траве, свежей и еще редкой, как бородка на лице юноши, гомонились воробьи. В отдалении ходили и кланялись грачи. Кругом была весна, лучшее время жизни.