Игорь Адамацкий - Созерцатель

— Правильно, — одобрила П. П. — Стих и гвардия могут быть только белыми. Кстати, об абсурде...

— Не понял, — продолжал играть дурочку К. М.

— Когда вы шли за мной по коридору, вы думали об абсурде. Люди, — рассмеялась она, — думают об абсурде, глядя мне в спину. Непонятно, почему. Так вот. Есть теория абсурда. Есть концепция абсурда. Есть логика абсурда. И так далее. Вы знаете Канопуса?

— Впервые слышу. Какой-нибудь грек?

— Нет, — повела она плечами, — обыкновенный сумасшедший. Так вот. Он строит остаток своей жизни на абсурде. — П. П. рассмеялась с удовольствием, даже с наслаждением, словно это она сама придумала, и Канопуса, и все остальное. — Он пишет стихи в рифму и, как вы говорите, ритму. Нашел себе двух старушек, бывших библиотекарш, и сочиняет на потребу, то бишь, на заказ. Молодые солдаты заказывают ему письма в стихах для девушек. Приходят и официальные и даже признанные поэты, когда нужно заработать на виршах к праздникам и к разным великим датам.

— Какой же это абсурд? — подзадорил К. М. — Обыкновенное хобби... И много он берет за строчку?

— С солдат и школьников — по гривеннику. С популярных поэтов — по рублю. Блеск! Все, что вы можете прочитать в периодике и популярных журналах — сочинено Канопусом. Редко кто пишет самостоятельно. Да и зачем? Все равно все похоже на все.

— Действительно, — согласился К. М., — зачем?

— Вот с этого и начинается абсурд, — сказала П. П. — С вопроса «зачем». Так и ваше предстоящее утешительство. Раньше посредник-священник отдавал право последнего утешения Богу. Вы считаете, что возможно человеку — утешать?

Они заспорили.

Буфет у стены слушал их разговор и мрачнел, — высверкивал стекляшками, хмурился резниной и завитками.

Утром следующего дня, расшифровав цифровой замок, К. М. отворил дверь, обитую рыжим дерматином, вошел в кабинет с одним окном и еще одной дверью, ведущей в подсобное помещение с рукомойником, туалетными приспособлениями и электрической плиткой на фанерной тумбочке, и понял, что происшедшее за минувшие сутки — почти настоящая жизнь, и она ставит обязательства и требует их исполнения с той серьезностью, на какую способен исполнитель. Это было крепкое ощущение, дающее ясность предстоящего дня, и исполнитель был сама серьезность. Он положил на стол рядом с телефоном пакет с завтраком, роман графа Льва Толстого, две пачки сигарет и осмотрелся.

Глухую стену кабинета занимал рукописная газета «За творческое утешение», как и полагалось во всяком учреждении.

— И снова мой переменился сон, — вслух, из привычки к отстранению себя, произнес К. М.

Заголовок газеты когда-то был написан акварелью или гуашью, но от времени так выцвел, загрязнился, покрылся мушиными точками, что казалось, будто его нарисовали цветными слюнями и не потрудились вытереть. Текст шел на четырех колонках от руки, разными почерками, словно рука писавшего то удлинялась, то укорачивалась.

К. М. прочитал «наши достижения». В цифрах и графиках, составленных довольно небрежно, кое-как, на живую нитку, лишь бы отвязаться, все же ощущался трудовой напор, мастерство и поиск молодых, как и по всей стране, однако из сравнительных данных выходило, что индекс утешения неуклонно падал, и это огорчало. В «вестях из-за рубежа» тоже ничего примечательного не просматривалось, — высказывания различных президентов, какие есть, от американского до президента общества любителей подледного плавания; рассуждения о практике утешительства на дальнем и ближнем востоках и в других регионах. Колонка «черного юмора» также не находила отклика в душе, взирающей на мир без улыбки. А вот «советы утешителю» стоило выучить, это могло пригодиться. Первый совет гласил: «пауза — союзник утешителя». И все, а что делать с этой паузой, не говорилось. Следующий совет утверждал: «прокладывая мосты понимания, не забудь про опоры». И так далее.

К. М. не стал читать дальше, а уселся за стол и раскрыл роман в том месте, где граф Лев Толстой, сам когда-то в осажденном Севастополе просадивший в карты родительский дом, в этом романе с удовольствием описывает сцену, где Андрей Болконский в лазарете дуется в карты с Анатолем Курагиным. Эта сцена, по мнению многих, была нарисована очень изящно. Так и виделось, как нервически подрагивают тонкие сухие пальцы князя Андрея, а с красивых, будто выделанных для поцелуев губ Анатоля Курагина слетают грязные мужицкие ругательства, непременно по-французски, потому что тогда даже мужики во Франции ругались по-французски.