Валерий Попов - Что посеешь...

— В том-то и дело, что история культурных растений теснейшим образом с историей человечества связана! — воскликнул дед. — Не понимаешь — слушай тогда! Древнейшие человеческие цивилизации где размещались?

— На юге... где жарче! — ответил я.

— Правильно! — горячо воскликнул дед. — А дальше как... история человечества развивалась?

— На север перемещалась, где холоднее! — воскликнул я.

— Правильно! Человечество перемещалось на север. И пыталось, естественно, выращивать уже много тысячелетий известную ему пшеницу. И так же безжалостно вырывало сопутствующий ей безымянный тогда ещё сорняк. Но климат в новых местах был уже суровее — пшеница то и дело стала вымерзать. Людям стала грозить голодная смерть, а голод, как известно, подстёгивает сообразительность. И вот кто-то из людей, самый голодный или самый сообразительный, стал замечать, что год за годом пшеница гибнет и не даёт зёрен, но зато сорняк, выбрасываемый им в сторону, даёт на этом новом месте побеги, прекрасно выдерживает холода, вызревает и даже даёт какие-то колосья с зёрнами. Человек попробовал: «А ничего! Есть можно!» И на следующий год он уже высадил этот бывший сорняк специально, на специальном поле — и благодаря этому бывшему «сорняку» выжил. Так появилась на исторической арене рожь. Понял?

— Понял! — кивнул я. — Так что... рожь и пшеница... совсем разные?

— Внуку селекционера это следовало бы знать давно! И потому, что рожь появилась значительно поздней, и понятно про неё гораздо меньше, и диких предков её долгое время никто не знал... Для простоты я бы сравнил пшеницу с собакой, а рожь — с кошкой.

— Как это? — удивился я.

— Неужели непонятно? — сказал дед. — Пшеница (как и собака) давно уже приручена человеком, верно служит ему, всё её поведение более-менее понятно. А рожь (как и кошка) недавно приручена, человеку служить ещё не хочет, поведение её загадочно и неуправляемо. Собаку легко можно приучить человеческий приказ выполнять, а кошку — невозможно почти.

— Так и тебя, значит, — спросил я, — сейчас больше поведение... неприрученной ржи интересует?

— Да, — кивнул дед.

— И как же ты её... дрессировать научился? — спросил я.

— Ну, к этому умению я долго шёл. Пока что мы с тобой остановились на том, как я своё обучение в аспирантуре начал.

Преподавали нам самые разные предметы самые лучшие специалисты. И не просто замечательные учёные они были, но и замечательные, как правило, люди: скромные, работящие, весёлые. Так что не только науку они нам преподавали, но и как надо жить — невольно своим примером показывали. Генетику — я уже, кажется, говорил — нам Мёллер читал, который потом на гражданскую войну в Испанию ушёл. Цитологию — науку о живой клетке — Левицкий читал, анатомию растений — профессор Александров — такой маленький, лысый, всегда улыбающийся. Знаешь, на кого похож он был? На Пиквика из Диккенса — такой же добродушный, мудрый и весёлый. Ну вот, он меня почему-то особенно выделял, хвалил успехи мои и первым на всём свете сказал, что из меня может интересный учёный получиться. До этого мне никто этого не говорил, а он сказал, — представляешь, какую благодарность чувствовал я к нему всю жизнь? При этом человек он был скромнейший, тишайший, никогда не требовал никаких благ лично для себя — обходился самым минимумом. Потом, когда мы вместе во время войны в Казани оказались, я старался помогать ему, чем мог: картошкой, хлебом. Я тогда уже на Казанской селекционной станции работал, а он в Казанском университете. Под его же руководством тогда я и первое своё научное открытие сделал, — но об этом позже. А пока я на его лекции ходил, на занятия — и как-то очень он из всех меня выделял, говорил, что аналитическое мышление у меня. Откуда взяться оно у меня могло, непонятно? Не иначе как от него. Ну, проучились мы, аспиранты, первый год — на лето нас всех на практику разослали. Меня послали на юг, на Закавказскую опытную станцию. Первый раз в жизни тогда я роскошную южную природу увидал и, помню, был совершенно ею покорён. Доехал я сначала на поезде до Одессы и там впервые Чёрное море увидал. Потом сел на теплоход и поплыл на нём в Батум. Полное счастье, помню, испытал: тепло, море сверкает, сижу в шезлонге на палубе, обдувает приятный ветерок. Потом вдруг дельфины появились, стали прыгать вокруг. Совершенно поразили меня они. Особенно один: долгое время прямо перед форштевнем корабля плыл, точно по линии и с той же скоростью — и при этом никаких вроде бы усилий не прилагал, словно бы и не шевелился, просто стоял перед носом корабля на одном и том же расстоянии и всё! «Надо же, — я тогда даже с восторгом каким-то подумал. — Сколько удивительных чудес природа создала, и сколько тысячелетий ещё человеку интереснейшая задача предстоит — понять пытаться, как эти чудеса произошли!»