Валерий Попов - Любовь тигра [Повести и рассказы]

На протяжении всей этой истории я весь искрутился — встать и выйти было невежливо, потом я все-таки встал, вышел.

— Дура! — молча, но яростно думал я. — Ну и вышла бы замуж за этого Орлова — он, видно, хоть любил... раз стал привидением... уж он бы тебя не бросил, как этот академик!..

Мысль о том, что при таком раскладе я вовсе не существовал бы на свете, как-то совершенно не охлаждала меня! Ну и пусть!.. И уж во всяком случае — молчала бы о том, как упустила свое счастье! Я метался.

Невыносимо — и сейчас невыносимо — когда твоих близких кто-то не любит, ужасно с ними обходится... лучше — тайна... пусть это называется — стыд!

За кадром дед, конечно, существовал... Когда переехал в Москву — в его казанскую квартиру переехал профессор Лебедев, а мы — в лебедевскую... где я и родился... Да и в Ленинград, во Всесоюзный институт растениеводства родители мои, хоть и талантливые ученые, вряд ли попали бы без его помощи...

Что еще? Три светло-серых тома его сочинений по сельскому хозяйству, по обработке почв. Еще — протокол заседания знаменитой сельскохозяйственной конференции, на которой Лысенко громил генетиков... но выступлений деда — Василия Мосолова при этом не было, хоть и сидел он, конечно, в президиуме — Лысенко был президентом Сельскохозяйственной академии, дед — вице-президентом... Был ли он прихвостнем Лысенко, исполнителем его воли? Навряд ли! Такого никто не говорит. И на резолюции, шельмующей генетиков, его подпись таинственно отсутствует. Хотя — почему... неизвестно! Характер, как дошло до меня, он имел самостоятельный, крутой — особенно уже будучи во славе за заслуженные труды... Фотография: приплюснутое властное лицо, седой бобрик, сановное пенсне. Что за этим? Что-то клокотало — раз умер он во время какого-то бурного заседания, почти на трибуне... Мало, конечно мало... но не надо было бабушку бросать! — мог бы догадаться, что внук будет писателем!.. Надо было для карьеры? Ерунда! Все расчеты эти обычно оказываются просчетами!

Рассказ бабушки: приехал навестить сына Валентина, еще в молодости... стал выговаривать, что тот пижонит. — А почему бы нет? — Валентин ему отвечает. — Ты ведь сын марийского крестьянина-бедняка, а я — сын академика...

Сын, две дочери — одна из них — моя мать... Как бы все сложилось, когда бы все вышло иначе?.. Не знаю, не знаю как с непокорным сыном — кажется, плохо, а дочерей — мать и тетю Люду — он все же поддерживал.

Следующее воспоминание по этой теме: сочная, теплая, чавкающая весна... новая, гулкая, радостная акустика. С улицы — громкие голоса бредущего детсада — отвыкли от такого за зиму. В углу двора — как бывает лишь в эту пору весны — гулко и сочно хлопает маленькая дверка, и во двор входит довольно большая и какая-то торжественно медленная цепочка... не ходят люди с такими лицами просто так... я настораживаюсь! Тут как бы и первая семейная подруга — Катя Кротова, которая часто почему-то оказывается горевестницей, и какие-то важные люди из института — чувствуется, раз они идут пешком (хотя бы и по двору) — это что-то особое, исключительное! Мама как-то удивительно неопределенно взмахивает в моем направлении рукой — как понимать этот безвольный жест моей всегда волевой мамы? — и цепочка исчезает на нашей тесной лестнице. Внимание мое раздваивается... лишь через некоторое время — разобраться с напряженными дворовыми делами было для меня, вахлака, в то время неизмеримо важнее! — я все же, с тревогой, являюсь домой. Горевестники, не снимая пальто, сидели на стульях. Быстро подошла бабушка — какая-то слишком спокойная, что-то из прежнего достойного воспитания проступило в ней... вдруг шмыгнула носом — и снова — совершенно спокойно:

— Аля! (к матери моей, Алевтине) Ты не помнишь — где-то тут у нас валерьянка была?!

— Василий Петрович скончался! — оттащив меня в угол, скорбно-торжественно сообщила Катя Кротова. Я быстро поворачиваюсь к бабушке. Она как бы спокойна... Ну что ж... они же и не жили уже!.. но сколько, чего и как прожили раньше — я же не знаю — и не узнаю!

Из темной, таинственной ниши огромного нашего буфета снимается наша семейная статуэтка — обливная, блестящая, фаянсовая: пастушок в зеленом жилете, томно склонивший головку в аккуратной короткополой шляпе к сливочному барашку, игриво вставшему рядом на дыбы... головка у пастушка — мы почему-то звали его Мишкой — часто отваливалась, ее прилепляли расплавленным сургучом... за спинами Мишки и Барашка — два, тоже сливочных, скрупулезно-извилистых сучковатых пенька: внутри пустых, и в них у нас лежит всякая дребедень... Мать накапывает валерьянку... Да-а... долго ты у нас не был, Василий Петрович... явился лишь в день смерти!