Валерий Попов - Любовь тигра [Повести и рассказы]

Выйдя из запоя, тихий и кроткий, Феофан робко спросил у меня — раз он выполняет задание такой сложности, то он, наверное, давно генерал?

— Да... приблизительно! — обнадежил я.

К сожалению, люди этой профессии редко при жизни узнают свой чин!

Наутро, когда Феофан вел сдержанный, но глубокомысленный разговор с залетевшей на борт птичкой, я вдруг краем глаза увидел появившийся вдали на водной глади округлый предмет. Выглянул морж? Но откуда морж на этих широтах? Буй?

Предмет медленно приближался, оказался головой, за ней поднялись и плечи... неслабо, вообще — человек, переплывший океан! Птичка явно выговаривала Феофану — тот, понурясь, ушел — как видно, снова в запой. Фигура брела, не приближаясь к кораблю, выходя на пологую мель... Сердечко вдруг екнуло! Походка настолько знакомая!.. Кто бы это мог быть?

Я ринулся по мелководью туда, раскидывая брызги, просвеченные солнцем! Мы обнялись. Потом Егор вдруг отстранился, уперся ладошкой.

— Мы разве с вами знакомы?

— А то нет!

Прибежала и Гуня, замахала хвостиком! Конечно — без нее тут не обойтись!

— А я тебя принял за буй! — воскликнул радостно я.

— Хорошо, что не за...! — ответил Егор.

Мы всячески куролесили и каламбурили, при этом тщательно избегая всего конкретного: как он оказался на тропическом острове, как я — будто бы такие мелочи не имели значенья!

Капли поблескивали на его мохнатой груди — он был, как всегда, кривоног, крепок — я понятия не имел, где он провел два последние года. Подобно старым маразматикам, мы вспоминали лишь молодость.

— А отрез помнишь?

— А бабочек?!

— А астролябию?!

— ...Когда это?

— А-а... это, извини, не с тобой.

Мы несколько напряженно умолкли.

Глубоко между нами говоря, после его исчезновения из поля зрения я занимался отнюдь не самой прогрессивной деятельностью — составлял «Правила поведения в метро». «Пассажиру также запрещается!..». Все мои надежды тогда рухнули — вернее, я сам тогда их «рухнул», не захотел «служить прогрессу», продвигать эротику в укор сексу (или наоборот) — вся иллюзорность мнимого движения вдруг предстала тогда передо мной... медленно и мрачно я удалился в катакомбы, в крохотный темный кабинетах за подземным кладбищем ржавых вагонов, и резкими ударами ладони, раскручивая тугой рулон бумаги, в упоении писал: «...а также запрещается: икать, тикать, сникать, вникать, блукать, лакать, свлекать... — сладострастно мыча, я размахивал допотопным пером «уточка», сохранившимся, наверное, только в этом подземелье, — увлекать, завлекать, жрать!!! — злоба неожиданно переполняла меня, следующее злобное слово в перечислении напрашивалось уже само собой, но наверняка цензор-ханжа выкинет его, и это переполнило меня еще большей злобой. — Особо запрещается! — медленно выводил я и застывал с откинутым, как копье, пером. — Особо запрещается: говорить, творить, варить, сорить, дурить, корить, курить, дарить, цвести, плести, расти, пасти!»

Честно говоря, на этом маразме я и поднялся так высоко — злоба моя не осталась незамеченной — я стал двигаться по политической части, и постепенно (поскольку шефы дружили) стал служить в пароходстве... «Тебе хлопчик не нужен, исключительной злобности?» «Ну, покажь...» И я уж ему показал — быстро продвинулся от рядового писаря до главного редактора... верней — до недавней поры я думал, что им являюсь. Кем я на самом деле «являюсь» — разъяснил мне пару дней назад спрятанный в трюме Феофан.

— Да-а... сгорела жизнь!

Мы с Егором молча шли по длинной песчаной дуге. Местами из тонкого песка торчал, словно поросший зеленой чешуей, низкий кривой мясистый ствол с фиолетовыми цветами. Почему-то, глядя на него, особенно становилось грустно... да — жизни наплевать на тебя, растет, как хочет!

Егор тоже был невесел и неболтлив — появился со дна, перемахнув половину океана (непонятно только с какого берега?), а ведет себя так, словно приехал на «семерке» трамвае и ему абсолютно нечего рассказать!

Тусклым голосам он сообщил наконец, что разочаровался в последнем своем хобби — определении болезней героев знаменитых картин — вернее, понял, что именно болезни изображенных персонажей и доставляют тайное удовольствие зрителям — а это уже сфера не хирурга, а психиатра — причем, не по отношению к картинам, а по отношению к зрителям.

О всем остальном он кратко сообщил, что случайно проходил тут (по дну, что ли?!), и увидел меня. Зашел поболтать... Ну так болтай!

Но по уклончивому его поведению я все больше чувствовал, как он ждет, что болтать, наоборот, буду я! Я напрягся, посмотрел на него... Так! Приехали! Подай ему бумаги, списки матросов!