Валерий Попов - Разбойница

— Прекратить! — звонкий голос его брата.

Считает, видимо, что одно — бить ботинками по лицу, и совсем другое — позорить девичью честь!

Тут нас стали ослеплять вспышки! Фотографируют! Вот это я люблю! Стала крутиться, принимать позы.

— Прекратить!

— Милый!.. Где же ты был?! Иди ко мне! — я тянула окровавленные руки. Но тут вокруг загрохотало — и на авансцену выбежал, тяжело дыша, Тарас Бульба в талантливом исполнении Александра Паншина.

Я зарыдала. И это очень хорошо, а то могла бы быть неправильно понятой.

Тарас Бульба уставился на своего сына.

— Ну что, сынку?.. Помогли тебе твои ляхи?

Снова грохнуло. Я отключилась.

Потом я очнулась у себя дома снова от тряски: он рыдал у меня на коленях.

— Ведь он же таким мальчиком был! Тихим! Вежливым! Я ж специально — хоть и не подчеркивал — в честь святого Аггея его назвал! В то время снова казалось, что отличная жизнь начинается, светлое что-то идёт!

— Что-то... слишком часто тебе это кажется, — запекшимися губами усмехнулась я.

— Ну, — потом спрашивал он, смущённо покашливая. — А в смысле... самолюбия тебе всё это как?

— Самолюбие у меня в другом месте! — отвечала я. — Кстати, Николь там без тебя лютует. Надо тебе лететь завтра же... Забеременеешь — уволю! — я зажала ему пальцами нос.

— Я рад всё-таки, — прогундосил он, — что хоть Максим теперь за тобой как за каменной стеной!

— Ну ты, снохач! Подвинься! Занял всю койку! — я двинула его кулачком в бок. Давно не дубасила его как следует, даже стосковалась!

— Не я снохач, а он... мачехист! На мачеху покусился! — улыбался довольный Саша, снова весёлый и почти молодой, словно всё это проклятое прошлое только приснилось. Да. Мачехой я еще не была.

— Смотри, чтобы младшенький твой... действительно за каменной стеной не оказался! — сказала я.

Он закряхтел, как дед на печи:

— О-хо-хо тошнёхонько!.. Но ты же придумаешь что-нибудь? Ты ж у меня — зам по кадрам?

— Уж слишком большой затейник оказался у тебя младшенький-то!

— О-хо-хо! А ведь какой мальчонка-то был...

— Это ты уже говорил.

— Всего ничего и недоглядел...

— И сколько же ты недоглядывал?

— ...Да что-нибудь лет десять.

— М-да... А девушку какую-нибудь ты для него не найдешь? — предложила я.

— Да где ж такую найдешь!.. — он уже в упор смотрел на меня. Наложил руку.

— Да што ты, батя, очумел? — изумленно воскликнула я. — Я только что за старшенького твоего замуж вышла!

— Так-то оно так, — чувствовалось, что эта заноза крепенько засела у него в голове. — Но там, говорят, другая епархия! Они про нашу церкву говорят — Кей-джи-би; наши про тех говорят — ЦРУ! — было видно, что церковный раскол всё больше его вдохновлял. — Так что, промежду прочим, их венчание нами не признается, а наше — ими!..

Он забегал оживлённо по комнате.

— Но мною-то венчание признаётся! — произнесла я.

— ...Да? — уставился озадаченно. Потом устало сел. — Так что же делать?

— Мне, кстати, между прочим, оба твои сынка не глянутся. Такое же дерьмо, как и ты!

Плюха! Тяжёл на руку есаул! Открылись старые раны (мои). Зазвонил телефон.

— Здорово! Слушай! — трубку наполнил красивый звонкий, жизнерадостный голос Алки Горлицыной, словно это была уже не трубка, а скрипка. — Я тут стала председателем Комитета по реституции, то есть, как ты знаешь, по возвращению особняков прежним владельцам. Закон такой ещё не вышел, но скоро... Я его и разрабатываю как раз. А пока мы решили вместе с мэрией поочерёдно в каждом дворце устраивать приёмы, гала-вечера... Как там старичок твой мохнатый — жив ещё — нет? Скажи, чтобы срочно шёл ко мне — надо поработать.

— Сделаем! — я радостно захохотала. Алекс забился в угол, видимо узнав страшный голос.

— Тут, знаешь, сейчас большая напряжёнка с этим делом, — говорила я в телефон и смотрела на дрожащего Алекса. — У многих требуют отказы писать... сильничают всех подряд!

— М-м-м! Шли всех ко мне! — сладко пропела Алка и повесила трубку.

Утром звонил из Парижа Максим, рвался исполнить свои супружеские обязанности, но я сказала, что здесь немного опасно — и, кажется (я поглядела в зеркало на свои раны), не солгала.

Дворец Паншиных в день гала-приема сверкал (в азарте я надраила даже писсуары).

Ангелы под потолком радостно сияли. Десятилетиями наблюдая лишь унылых венериков, они увидели — и вспомнили — самый высший свет!

Я была в маленьком зеленом платье от Диора, бледно-рыжие мои локоны были стянуты черепаховой заколкой — от Версаче, а в ложбинке груди светился маленький рубиновый крестик — от моей польской прабабки.