Валерий Попов - Грибники ходят с ножами [Повесть и рассказы]

— Я думал, ты навсегда решил остаться! — усмехнулся проводник.

— Нет, все... Спасибо вам.

— Помни мою доброту! — проговорил он почти величественно.

По-моему, он уже маленько зазнался. Сказать? Сказать ему, что ничего на самом деле не было, и, кстати, взять мой билет? Ладно уж... Пусть остается!

— Главное — ты помни! — сказал я.

Мы неожиданно обнялись.

Я шел по платформе и вдруг впереди в толпе увидел ее! Она шла одна типичной раздолбанной походкой манекенщицы, так бодая воздух бедрами, что глаз не отвести. Вот она, моя Мария Магдалина! Раз уж у меня так хорошо получается — спасу и ее! Не одних же легионеров должен я обращать к добру. Я прибавил ходу и почти уже догнал ее, но тут вдруг перед ней возникли мои омоновцы. Они вежливо расступились, пропуская ее и вдруг взяли за руки с обеих сторон. С разбегу я чуть не налетел на них.

— Где же хахаль-то твой? — глядя на нее, усмехнулся усатый. И повернулся к напарнику. — Пойди, разбуди его.

Тот пошел к нашему вагону. Усатый тем временем спокойно обшмонал ее, вынул из сумки стеклянную трубочку с таблетками, встряхнул перед правым глазом.

— Этим, что ли угощаешь? — спросил он.

— Это я сама употребляю! — неожиданно дерзко и хрипло проговорила она.

Из вагона показался напарник со встрепанным “счастливцем”, изумленно хлопающим себя по карманам.

Да, видно, Мария Магдалина еще не созрела для святых дел, а мир еще далек от совершенства. Я вошел в вокзал.

— Милок! С тобой вроде ехали?

Я быстро обернулся. Царь-горох!

— С чемоданом-то не поможешь ли? Да тут недалеко!

Вот она, моя Мария Магдалина!

— ...Горохом-то угостишь?

Пули валялись в пыли. Пули эти никого не убивали, разве что немножко, чисто морально. Они были свернуты из бумаги и залеплены мякишем, чтобы лететь, когда их выплевывают из трубки, через стену тюрьмы, украшенную выпуклыми крестами.

Я стоял под стеной и ждал своей “пули” — рецензии на мою последнюю рукопись.

Конечно, не сразу я дошел до такого состояния или, точнее, стояния. К этому все двигалось постепенно. В молодости я легкомысленно отрекался от сумы и от тюрьмы — и вот оказался с ними связан в зрелом возрасте.

Подул широкий ветер, покрыв рябью просторный невский разлив. Отсюда, спиной к тюрьме, отличный вид на ту сторону. Вот они, две главных “доминанты” нашей жизни, поднимаются за водной гладью: мрачный, слегка рябой гранитный куб Большого дома — и налево, за излучиной, желтые бастионы Смольного, “штаба революции”, с прекрасным растреллиевским собором чуть на отшибе.

Да, раньше мы думали, что лишь две эти “доминанты” определяют нашу жизнь. Теперь добавилась и третья — здание из темного кирпича уже на этом берегу.

Помню, как в двадцать пять лет, уволившись из инженеров абсолютно “в никуда”, я бродил одиноко, просто куда вели ноги. Для грустного моего настроения больше подходили пустынные улицы — видеть людей, бодро несущихся по делам, было нестерпимо. Постепенно я обнаружил целый район таких улиц — пустых, чистых, торжественных, несколько даже странных. Тут не было универмагов с орущей толпой, ни остановок с обезумевшими пассажирами. Хотя какая-то жизнь здесь шла — в окнах виднелись абажуры и цветы, но из подъездов никто не выходил, всюду было пусто, чисто и как бы чуть строго.

Каждое утро я в волнении шел туда, смутно чуя, что именно в этой зачарованной стране ждет меня счастье.

Однажды я прошел длинную пустую улицу до конца и вышел на такую же пустую площадь под низким осенним небом. За ней поднимался прекрасный голубой собор, с колокольней, летящей в облаках, словно мачта. Чувствуя, что я близок к разгадке какой-то тайны, я пошел туда. За собором был сквер с высокими деревьями — ветер дул только в верхней их части, стучали ветки. Гулко орали вороны. Грусть росла, становилась нестерпимой, и все же чувствовалось, что ее разрешение где-то недалеко.

Я ходил в этот сквер регулярно, от осени до весны, и постепенно стал замечать, что здесь не так уж все безжизненно. Двор был окружен двухэтажным монастырским строением, и временами я замечал, что оттуда выходят весьма симпатичные ребята и девушки, абсолютно, кстати, не монашеского вида. Наконец, решившись, я пересек сквер, подошел к ближней двери, которая только что несколько раз гулко стукнула, и увидел скромную вывеску: “Обком ВЛКСМ. Отдел культуры”. Я потянул за ручку — пружина была тугая, не каждому дано войти в культуру. Я поднялся по каменной винтовой лестнице — и вышел в высокий, светлый, закругляющийся коридор. На первой двери, белой, резной, висела табличка: “Инструктор отдела культуры А. В. Вуздыряк”. Ну что же, я вздохнул, Вуздыряк так Вуздыряк. Пусть строгий товарищ поговорит со мной, объяснит, как мне жить, — не век же мне болтаться по улицам! Выдохнув, я распахнул дверь — и зажмурился. Огромное окно слепило желтым вечерним светом, а сбоку от него за столом сидела ослепительная красавица — черные очи, сахарные зубы, алые губы — и улыбаясь смотрела на меня.