Валерий Попов - Грибники ходят с ножами [Повесть и рассказы]

В общем, какой-то смысл тут, оказывается, есть, какое-то высокое чувство в нас появилось. Никогда в жизни нашего Саню не называли так торжественно и красиво — “новопреставленный раб Божий Александр”! Но паникадило батюшка так и не зажег — видимо, принял повышенные обязательства по экономии благовоний. Я еще надеялся поначалу, мол, что-нибудь у него там разгорится от плавных взмахов, — но разгораться, видимо, было нечему.

И вот мы уже никому больше здесь не нужны, мы тихо переговариваемся в углу, а на середину зала с веселым грохотом какие-то мужики выдвигают те самые клеенчатые сундуки от окон, и я вдруг с ужасом понимаю — что на них сейчас будут ставить. Мы, не сговариваясь, быстро выходим на воздух. У церкви стоят несколько похоронных автобусов, нарядные крышки прислонены к облупленной церковной стене.

Потом мы шли по размокшим церковным дорожкам среди оградок, и Костя, самый большой среди нас специалист по этим делам, приехавший с некоторым опозданием, объяснил мне, что отпевания как такового не было, была лишь заупокойная служба — но исполненная, несмотря на молодость священника, с толком и с чувством.

Да — отпевание теперь Ленке явно не по карману, как вообще она будет с двумя детьми? Поможем, конечно. Слава ведет ее за плечи, что-то почти уже весело говорит.

Мы подходим к большой, слегка обколотой по краям, шершавой старинной плите, под которой — и вокруг которой — лежат поколения Саниных предков. Сюда — через неделю, когда получат, опустят Санину урну, но меня, к сожалению, здесь уже не будет — дела не ждут.

Мы некоторое время молчали над плитой — в глубоко вырезанных буквах светилась и морщилась от ветра вода.

Мы вышли с кладбища, и некоторое время молча, широким фронтом шли по улице — кидаться по трамваям и автобусам после этого было как-то нехорошо.

Мы дошли до метро. Эскалатор превратил наш фронт в цепочку. Мы молча спустились, вошли в вагон.

— Поезд следует до станции “Академическая”! Только до станции “Академическая”! — повторил машинист таким грозным тоном, словно поезд следовал прямиком в ад. Потом вагон вдруг начал гореть — откуда-то повалил едкий дым, почти до отсутствия видимости заполнил салон, — люди кашляли, хрипели... я молился, чтобы хоть побыстрее доехали до станции, — люди, ясное дело, сразу же выскочат на воздух — главное, не затолкать бы друг друга! И совершенно поразило меня, что когда вагон остановился и двери наконец-то разъехались, никто — почти что никто — из вагона не вышел. Люди покашляли, поразгоняли ладошками дым — и двери задвинулись, поехали дальше. И главное — это, видимо, было почти нормой, никто не удивлялся такому, никто и не думал об этом, каждый уже думал о чем-то своем. Я смотрел на седые уже головы моих друзей, на слезы, потекшие наконец-то по щекам, и вдруг почувствовал, как я люблю их и как волнуюсь за них! Наконец пожар вроде бы сам собой ликвидировался, дым куда-то усосался, свет снова стал ярким, и все весело и оживленно заговорили — дождались наконец-то праздника!

В квартире была полная обшарпанность, даже немножко больше, чем я предполагал, — видно, Саня не особенно в последние годы преуспевал, впрочем, это известно было и так — дела его я прекрасно знал, хотя письма он писал исключительно бодрые — веселый, несмотря ни на что, был мужик!

Стояла только водка.

— А ты, может, и не знаешь, что у нас ничего больше и нет! — усмехнулся Слава.

— Знаю, знаю, — ответил я.

Тут и пригодились мои “снэки” — каким далеким казалось время, когда я их брал!

— Ну... — Слава поднял фужер.

Мы, не чокаясь, выпили. Стало шумно и горячо вокруг, а я сам словно уплыл куда-то... Я вдруг ясно вспомнил, как наш Саня, высокий и тощий, стоит вместе с нами в отсветах туристского костра (туристами мы не были, суровый уклад их презирали и ездили в лес исключительно элегантными). Однако Саня стоит именно у туристского костра и, наяривая на гитаре, поет на сочиненный им стремительный мотив:

А теперь Саню самого нашли под насыпью, с пробитой головой и сломанными ребрами... наша доблестная медицина не смогла точно установить, отчего наступила кончина, а наша доблестная милиция решила так: “травмы произошли от соударения с каким-то движущимся предметом, вероятнее всего поездом”. Но поскольку время его падения точно не установлено, а поездов за это время прошло много и никто из машинистов ничего такого не помнил, то следствие на этом самоликвидировалось.