Валерий Попов - Запомните нас такими

— Квартира Одоевцевой на Невском — вот что тебе нужно! — стремительно заявил он.

— Но она же как бы... занята, — пробормотал я.

— Ирина не любит эту квартиру, предпочитает Переделкино! — отрубил мой друг.

Я предпочитаю действовать не нагло и шумно, а тайно и упорно. Теперь, когда знаменитая петербургская поэтесса «серебряного века» появлялась в своем петербургском жилище и я видел ее по телевизору, я всячески старался заглянуть за край телевизионного кадра: а большая ли комната? А сколько тут окон — кажется, два? Квартира эта стала сниться мне в снах, каждый раз по-разному. Я отвергал приглашения друзей посетить поэтессу — боясь, что в своем возрасте она будет уже неадекватна своей славе прелестницы... а квартира ее окажется неадекватной моим снам.

Поэтесса умерла так же красиво и бесшабашно, как жила. Рассказывали, когда разжали ее кулак, там была зажата золотая пуговица военврача, который пользовал ее последние месяцы и в которого, говорят, она была влюблена. Красиво — даже если это неправда... Но легенда гораздо точней правды, больше говорит о том, про кого сочиняют легенды.

Год эта квартира была пустой. Блуждая по коридорам власти (теперь она, вроде, стала нашей?) и упираясь каждый месяц в новый тупик, я вечерами заходил в этот двор на углу Невского и Герцена (теперь опять Морской), испуганно поднимал глаза... не горят ли окна, не вселили ли кого? Окна темнели. Не вижу в этих волнениях ничего постыдного: человек, который не мечтает страстно оборудовать счастливое пространство вокруг себя, недостоин счастья.

И вот с тяжелыми ключами в кармане брюк я взлетаю по лестнице. Со скрипом отъезжает одна дверь, потом другая... короткий коридор, за поворотом — очень длинный и узкий... все комнатки с одной стороны — и не очень большие: до ремонта, до знаменитой поэтессы, здесь была коммуналка... выбегаю в просторную, в три огромных окна, кухню. Раковина рукомойника почему-то отломана, и всюду свалены горки старых пожелтевших книг на французском, привезенные из Парижа: память о той жизни, о том предпоследнем жилье, которое сменило это, последнее...

Я иду по комнатам — пустота... все растащили «поклонники». Теперь это мое пространство — надеюсь, тоже последнее? Да — отчасти я понимаю, почему ей было неуютно здесь, почему она уезжала в Переделкино.

Помню писательское собрание перед вселением ее сюда:

— Мы тут всю жизнь горбатимся и в коммуналках живем, а эта б... из Парижа — и сразу отдельную, да на Невском? — сиплый голос писательницы-пулеметчицы.

Отчасти нелюбовь к поэтессе отпечаталась здесь — бордово-чернильные, убийственные обои, встретившие ее от лица тех, кто ненавидел таких, как она. Теперь мне обживать это пространство — надеюсь, последнее. Обои, конечно, должны быть белыми, а мебель... обойдемся прежней — вот тут-то она как раз наконец и расцветет. Как жалко выброшенного деревянного сундука! Но что делать — жизнь проходит разные эпохи!

И вот я сижу в почти пустой комнате, в ней лишь самые любимые, самые важные предметы: мой просторный, резной, светло-желтый письменный стол, старинная тройка-диванчик и кресла, в углу — маленькое черное пианино — наследство деда-академика, который и не знал меня, разойдясь с бабушкой... память о почти незнакомом, но очень важном для меня человеке... и — все?

В наш небольшой, но светлый и фигурный, какой-то слегка итальянский дворик все глубже свешивает ногу яркое солнце. Небо над крышей ярко-синее. Тихо трещит машинка. Я счастлив.

Много лет они томились у меня в записных книжках — и вот, наконец, я решил отпустить их на волю.

Все проблемы возникают из-за ошибок. Если тебе вдруг начинает быть плохо и кажется, что все негодяи, — это значит лишь то, что ты неправильно поставил задачу.

Беда не в том, что тебя спросят и ты неправильно ответишь, а в том, что тебя вообще не спросят!

— Ну давай, поглядим в глаза друг другу! — долго пытались это сделать, но не смогли.

Пока мчался в гости с тортиком, по дороге сорвал этикетку и жадно сжевал.

Нес в портфеле монографию о Босхе — в метро запарился, снял с головы шапочку, бросил в портфель. Дома открываю — шапочки нет! Начинаю с горя разглядывать Босха — кривоногий распухший тип, который в картине Ада таранит лестницу — в моей шапочке! Отдай шапочку, негодяй!

Решил поднять свою семью на недосягаемую для себя высоту.

— Сы-ле-дующая сы-тан-ция На-валоч-ная! — лихо произносил он в микрофон.