Валерий Попов - Сон, похожий на жизнь [Повести и рассказы]

— Погодите, Валентин Иваныч, раздавать хомуты! — проскрипела Сысоева. — Товарищ Маркелов не принят!

— Ну? — обратился к непринятому товарищу Маркелову шеф. — Ты как... насчет этого? — в мою сторону кивнул.

— Нарисуем! — просипел тот.

— Вы слишком щедры, Валентин Иваныч, но расхлебывать-то потом нам!

Расплывшиеся было черты Ежова вдруг обрели четкость и силу.

— Здесь пока что, Маргарита Львовна, окончательные решения принимаю я! Идите, оформляйтесь! — Он махнул опухшей ладошкой цвета свекольной ботвы. Этой рукой он написал «Балладу о солдате» и теперь ею же открывал калитку нам!

И небеса не остались безучастны — вдруг с оглушительным грохотом отхлопнулась форточка, и в пыльную душную аудиторию влетела косая завеса золотого дождя... после чего форточка так же глухо захлопнулась. Хватит пока.

Жизнь столкнула нас, как два горшка, резко поставленных в одну печь. В темный коридор мы вышли уже вместе.

— Маркелов! — довольно неприязненно произнес он.

Да-а. Вечно я попадаю в истории — но эта, видимо, будет более вечная, чем все!

— Для друзей можно Пека! — внезапно смягчился он.

— Ну что? Сделаем? — С волнением я вглядывался в него.

— Хоп хны!

Это непереводимое хулиганское выражение вмещало многое, но однозначного синонима не имело. «Запросто и небрежно»? Вроде, но не совсем. Я входил в совсем незнакомое море — и остаться сухим вряд ли получится. И в то же время душило ликование: душа моя, жаждущая ноши, нашла ее!

— Что стоите? Идите на медосмотр! — пролетев мимо нас, рявкнула Сысоева. Видно, надеялась еще, что у нас будут найдены неизлечимые дефекты.

На медосмотре я его как следует и разглядел. Да-а. Типичный «парень с далекой реки»: длинные трусы, кривые тонкие ноги, косая челка, смелый взгляд. Никогда у меня с такими не выходило ничего хорошего, кроме драк.

— Меня весь рудник посылал, а они тут!.. — Он все не мог остыть.

Обычно на это служение благословляют небеса... но рудник тоже годится.

— Ну, — вздохнул я. — Надеюсь, с твоей помощью мы войдем в народ?

— Мне в народ не надо входить! — прохрипел он. — Мне бы из него выйти! Стоп. — Он тормознул у туалета. — Отольем!

Раскомандовался. Не у себя на руднике! Надеюсь, у нас не будет такого уж полного слияния струй?

— Дуй, — разрешил я.

Ко мне, весь в белом, подошел синеглазый красавец Ланской, из московских «сливок».

— Соболезную. Но что делать? Искусство требует жертв.

Тон его меня чем-то задел. А ты, интересно, какие жертвы принес? — Я вдруг почувствовал, что вглядываюсь в этого холодного субчика яростным взглядом Пеки. Слилса?.. Но тут появился Пека — и все грубости взял на себя.

— Ну? Чего? — злобно зыркнул он на Ланского.

— Чего-чего! — слегка играя и на Ланского, усмехнулся я. — Надо твой светлый образ лепить.

— Тогда пошли. Знаю тут место одно — косорыловка отличная!

— Может, и мне с вами пойти? — добродушно предложил Ланской.

— Не. Ты лишний выходишь. Лишняк! — Пека обнажил золотые зубы. Вот! Скоро и у меня будет рот полон золота! Работа, считай, началась.

Мы шли с Пекой через ВГИК тех лет... Вот сияющий крепкой лысиной Сергей Герасимов куда-то весело тащит, приобняв, миниатюрного, стеснительно улыбающегося Тарковского. Теперь и мы тут идем!

На улице мы слились с толпой, плавно текущей к пышным воротам ВДНХ. Почему мы, столь разные, одновременно оказались здесь? Москва во все времена была, по сути, павильоном для съемки фильма о великой стране. И хотя «массовка» ютилась на вокзале, чтоб утром перебраться на другой и ехать дальше, — многие, улучив часок, сдав вещи в камеру хранения, из последних сил добирались сюда, чтобы почувствовать себя наконец не толпой вокзальной, а народом великой страны!

Сперва поднималась к небу изогнутая алюминиевая стрела, траектория взлета, памятник покорителям космоса. По мере приближения росли, сияя металлом, Рабочий и Колхозница — подавшись вперед, взметнув руки, они соединили над головами звонкий молот и острый серп. Перед многими нашими фильмами, под торжественную музыку, они разворачивались на экране. И не случайно главный институт грез — Всесоюзный государственный институт кинематографии — был здесь.

— Вот холуй-то стоит! — глянув на Рабочего, ощерился Пека. Резко берет! Я глядел на слившихся в едином порыве Рабочего и Колхозницу. Да, наша смычка будет трудней!

До этого, вообще-то, мной было намечено с Ланским сближаться. Прямой смысл: москвич, знатного рода, связи огромные. О последнем он, вовсе не кобенясь, а даже как-то застенчиво сказал: «Кто только не бывает в доме у нас!» Побывал там и я, в тихом, респектабельном московском переулке. Фасад весь был увешан досками знаменитостей... но и живые в нем еще были. Мать его — известная балерина, правда, на пенсии, встретила нас, утомленно утопая в креслах, — руку для поцелуя, однако, вполне уверенно подала: попробуй не поцелуй. Мы прошли в его комнату... и глаза мои навеки остались там. Вот оно — место, где рождаться шедеврам! Но с этим — досадная мелочь — не получилось. Ланской читал мне заготовки сценария... и я увядал. Ну почему Бог дает все и отнимает главное? Революционер-красавец (в те времена уже можно было делать революционеров светскими красавцами) и красавец-жандарм (жандармов уже тоже можно было делать красавцами — прогресс в обществе был налицо) влюблены в красавицу-балерину... Тоска!