Валерий Попов - Излишняя виртуозность [Сборник]

Но что поддерживает всё это, какая сила? Моё любопытство не раз ставило в неловкие ситуации и меня, и интересующих меня людей. Уймись! Наслаждайся мадерой. Ни в каких других странах её давно уже нет. Но я-то зачем нужен этой мадере?.. Опять пытливость! Ох, не доведёт она тебя до добра!

Помню, как мы с другом ехали на машине, и вдруг после километров бетонных стен вдоль дорог (воинские части, секретные заводы) выехали на чудесную, абсолютно нереальную долину, с цветами, деревьями на холмах, заповедной тишиной. Мы были совершенно ошарашены этой ненормальностью, тревожно озирались, пока не доехали до центра этого рая, и только тогда успокоились и рассмеялись. Тургенев! Усадьба Тургенева! Вот откуда эта нереальная красота, покой!

Но какой Тургенев осеняет сей заповедник? Сам Мотя, с его, по всей вероятности, несуществующими опусами, Тургеневым, очевидно, не является. Так кто же? Этой проблемой под утончённый разговор я изводил себя в течение часа. В конце концов, полностью измотавшись, нашёл единственно доступное моему нынешнему пониманию объяснение: какая-то великая женщина поддерживает все это, помыкая Мотей. Но сколько же ей лет, если всей этой неисчезающей роскоши никак не менее ста?.. Не мучайся! Расслабься! Ты не на работе, хотя на работе ты, в сущности, всегда.

Мотя, почувствовав во мне комок беспокойства, перешёл на холодновато-поучительный тон, дабы поставить меня с моими мучениями на нужное место.

— Как-то до современной литературы руки не доходят... но слышал о вас исключительно доброе!

На фоне прошлой стадии отношений — «с давних пор являясь» — это уже явное предупреждение о бестактном поведении, следующий этап будет: «Не смею вас больше задерживать!»

На хрена мне сразу — быка за рога?

— Немного белого безмолвия? — предложил Мотя.

Так он, оказывается, шутливо называл мороженое. Фисташковое, словно не растаявшее ещё с детских времен!

— Занимаюсь сейчас исключительно Пендерецким! — Наконец за мороженым Мотя решил пролить некоторый свет на свою деятельность. Несчастные остальные — кем Мотя решительно не занимается! Хотел спросить — кто такой Пендерецкий, но не спросил, боясь позора. Пендерецкий! Как звучит!

Меня, по-прежнему, более интересовало другое: каким образом Пендерецкий, если он существует, поддерживает эту Мотину роскошь? И второй, ещё более дерзкий вопрос: пребывает ли в такой роскоши Пендерецкий сам?

— Всегда при мистрале немного болит голова! — Мотя тонкими пальцами потёр свою голову великолепной лепки.

— Скажите... а портрет Пендерецкого у вас есть? — пробормотал я.

— Достойных его портретов, увы, не существует! — с пафосом воскликнул Мотя и добавил: — К сожалению, после нашествия женщин, пользующихся крайней моей мягкостью, здесь не осталось практически ничего!

Я хотел переспросить: «крайней мягкостью» или «крайней мякотью», но решил не уточнять.

Рявкнул звонок.

— По музыке узнаю, кто это! — устало улыбнулся Мотя. — Это всего лишь моя б. жена.

— В каком смысле? — я растерялся.

— Моя бывшая жена, — грустно расшифровал он, видимо, известную тут шутку. — Секунду!

Он вышел в прихожую. Я «поднял» уши.

— Что тебе нужно?

— Фен, — ответил хриплый женский голос. То у них мистраль, то фен — красиво живут.

Дальнейшие обрывки их разговора с разной степенью громкости доносились из неизвестных помещений бескрайней этой квартиры.

— Он занят. Мы разговариваем! — услышал я Мотину реплику.

Почему же? Я свободен.

— Завтра? Как скажете! — донёсся вдруг до меня её голос. Надо же, какая податливая! Хлопнула дверь. Вернулся Мотя.

— Господи! — в отчаянии воскликнул он. — Чем только не приходится зарабатывать на хлеб!

Что, интересно, он имеет в виду?

— Моя б. супруга, — Мотя не удержался от повтора «удачной» шутки, — заведует отделом в издательстве и старается не дать пропасть нам, сирым и убогим.

К сирым и убогим Мотя почему-то в первую очередь относил себя.

— Завтра, надеюсь, вы свободны?

— А что за работа? — Я оживился.

— Лучше, если мы поговорим об этом непосредственно с Лялей, — сухо проговорил хозяин. — Думаю, вы тоже испытываете нужду в презренном металле?

Конечно, испытываю. И почему — в презренном? Очень даже хороший металл, потому что у меня его нет. Объясняю: мой друг-диссидент неплохо устроился за рубежом, десятки тамошних фондов наперебой старались помочь ему, изнемогшему в идейной борьбе. Я здесь тоже всячески защищал его, хоть и злился: а сам разве не жертва, как друг диссидента? За дружбу с ним меня вышвырнули отовсюду, из всех издательств! Наконец-то он понял это, позвонил: