Валерий Попов - Ты забыла свое крыло [журнальный вариант]

— Я только предложил!

Влетело тогда им обоим. И — как с гуся вода!

— Я же хотела как лучше, Веча! — сказала жена.

По образованию, кстати, специалист по ядерным энергетическим установкам. Но если бы поставить ей здесь ядерный реактор, было бы хуже.

Можно было и бросить это все — служебную площадь, гнилую терраску — и в город вернуться, но все же лето стояло, хоть и холодное. Приходилось топить: в «Торфянике» отдыхающие жили еще. И смысл в работе моей был. Кроме всего прочего, в связи с закрытием бани весь поселок теперь мылся у меня: единственный на все поселение горячий душ был положен мне как кочегару. И я, греясь у котла, наслаждался наблюдениями, философствовал: странное дело, для того чтобы сделаться чистыми, люди приходят в самое грязное место в поселке — черная пыль, уголь, у порога дымится шлак. А выходят чистыми, сияющими! И еще угощают меня кто чем…

— Хорошо тебе здесь? — входя, усмехнулся Фома.

— Хорошо… но душно.

— Да уж! — воскликнул он.

— Жениться надо тебе! Успокоиться! — сказал я.

— Как же! С вами успокоишься! — лютовал он.

— Ну если не жениться, тогда помыться! — Как зам по наслаждениям я нашел лучший вариант.

После душа он чуть расслабился:

— Чем порадуешь еще?

— Да! Зотыч тут объявился! — обрадовал его. — Насчет трудоустройства! Вот — фото дал! Говорит мне: «Слышал, ты трудоустраиваешь?..» — «Нет! — я сказал ему. — Только с Чукотки!»

— Да-а-а! Ну-ка дай. — Фома взял крохотное фото.

И даже слезинка, казалось, мелькнула в щетине! Так какой-нибудь герцог через сто с лишним лет смотрит на медальон с изображением своей няни, которая жестоко его истязала, и умиляется. Зотыч наш действительно был садист. Сидел в Управлении вахтером на входе — и никого не узнавал: «Что значит — “знаю”? Ты мне пропуск давай!»

Теперь уже вспоминался с теплом.

— А чего — трудоустройство? Пусть мой дом сторожит, чтобы трубы не скоммуниздили! — благодушно сказал Фома — после бани тянет на все хорошее. — И вообще… надо власть брать! — решил вдруг.

Что значит помылся. О многом мы мечтали тогда!.. Увлекались порнографией, альпинизмом.

— Своих подтянешь?! — спросил Фома.

Подразумевал он моих дружков, неформальных поэтов, которые, как и я, грелись по кочегаркам. Я вспомнил свой стих:

Одно время этот стих чем-то вроде гимна у нас был. В трудную минуту жизни говорили мы: «Что быть может страшней для нахимовца!..»

— А что? Мы — сила! — произнес я. — Куда идти?

Оказалось, в Городское собрание! Законодательный орган. Очередной безумный его план. Но, как говорил мой отец, глаза боятся, а руки делают! Встретили, когда регистрировались, многих своих… Валентин! Бобон! Этот одобрил:

— Наши ребята тут нужны!

И в зале заседаний с белыми креслами все повстречались. Вон Глотов сидит. Валентин высокомерно раскланивается. Будто не я его вытащил сюда! Сколько знакомых тут... даже противно.

Бобон заместителем председателя стал. Валентин Комитетом гласности рулил. Мы — Комиссией по нравственности при нем. Самой неприбыльной. Но это как поглядеть! Помимо помпезных залов и коридоров, в Мариинском дворце еще много лесенок и комнаток есть, и одна такая досталось нам. «Уголок нравственности», как мы называли его. Если бы вы попали туда — ужаснулись. Вся наша комнатка без окон — что, наверно, и хорошо — была забита порнухой: наиболее быстро после отмены цензуры воплотилась как раз она! И мы с Фомой должны были отделять порнографию от здорового секса. Глаза сделались как у раков — опухшие, красные. Скрипел один из первых в нашей стране видеомагнитофонов, изготовленный на предприятии, специализирующемся на танках. Битва за нравственность началась! Но как-то очень быстро закончилась. Оборонять, оказалось, почти нечего. Все позиции уже были сданы до нас. Когда мы на общем заседании робко пробормотали, что, возможно, следует одобрить лишь отношения меж людьми, а остальное все — запретить, против нас поднялся сам Валентин, как белый лебедь, и изрек: