Валерий Попов: Ты забыла свое крыло [журнальный вариант]

— Берем? Мы же всегда отсюда лучшие шмотки везли!

Да, были тут времена! Дубленки норвежские!

— Берем?! — горячится друг.

Сбивать его с куража? Да упаси боже! Старый мудрый восточный дипломат спрашивает: не хотим ли мы взять сразу большую партию? С деньгами можно подождать. Блокадникам он верит!

Снабжение вещами у нас вообще в те годы иссякло. А так… Хасана порадуем. И заодно — Тимура. Вон как у него глаз горит!

Когда назвали цену, мы с Фомой радостно переглянулись:

— Это мы заплатим!

Проснулись в объятиях дубленок в гостинице города-призрака, которая почему-то еще работала. Башка трещит! Выпили крепко. Но ощущения какие-то не те! Впрочем, смутно знакомые. Глянули друг на друга. Фома вытащил счетчик Гейгера, поднес к нашим дубленкам. Мама родная! Вот кто сейчас добывает уран. Овцы!

Зашел развеселый, простецкий Тимур, принес похмелиться. Да-а-а, тут похмелье другое! Увидел наши лица, разбросанные дубленки, счетчик Гейгера на столе…

— Ты уж лучше прямо уран продавай! — сказал Фома резко.

— Это будет значительно дороже! — без всякого вдруг акцента Тимур произнес.

Раскидали товар по точкам. Одна отдельная дубленка, в сущности, безопасна. Хасану долг отдали. Себе заработали на разгул души. Несколько штук оставили себе как память, но держали их исключительно на балконе огромной городской квартиры предков Фомы, геологов-академиков. Там шкуры наши сначала подгнили, потом пересохли, стали ломкие, как маца. Если к нам вдруг случайно забредали жрицы продажной любви, мы расплачивались с ними дубленками, точнее — кусками их. Фома с треском отрывал что-нибудь и в зависимости от того, что оторвалось, говорил:

— На! Свяжешь себе носочки. Чистая шерсть.

Или, если отрывалась пола:

— На! Варежки себе сшей!

Хасан пытался поддержать загнивающий промысел, выдвинул даже, как сейчас бы сказали, арт-проект. Оказывается, он пишет стихи на фарси. Мог бы воспевать и дубленки. А я, по его замыслу, должен был переводить стихи на русский и распечатывать на машинке. Нашлось дело и для Фомы: расклеивать эти листки на тумбы и на заборы. Ну нет уж... До чего мы дошли!

Одну шкуру принесли Глотову вместе со счетчиком Гейгера.

— Так это же… золотое дно! Залежи урана! — воскликнул он (не Гейгер, а Глотов). Но «дно» это теперь — не на нашей территории. Собрали даже экстренное совещание с участием главы «физкультурников», откликавшегося на кличку Бобон. Оказался смышлен! Но и он ничего не придумал. Учредили на всякий случай ОАО.

Так закончилась прежняя жизнь. Которую мы предполагали дожить в почете. Вместо этого наступила «вторая молодость»… за ней третья. На печь не лечь!

…Под иллюминатором — Ледовитый океан. Уже долго виден лишь розовый вздыбленный лед. И как ни вглядывайся, до слез в глазах, — нигде ни домика, ни кораблика. А говорят, мы погубили природу! Как бы она не погубила нас! Ветвистые темные полыньи. Но имеют ли они отношение к человеку? Очень сомнительно. Единственный признак цивилизации — тень нашего самолетика, иногда появляющаяся на розовом льду.

— Да-а-а… Бывал здесь, бывал! — бормотал Фома.

Ну а я не бывал. Но если другу надо — разговор поддержу.

— Да-а-а. Была тут одна…

— Как звали? — вежливо интересуюсь.

— Убигюль! — Он посмотрел на меня как-то злобно, словно ждал издевательств.

— Одобряю! — Мое любимое слово тех лет.

Стало качать. Пейзаж под окном менялся. Скалистые берега. Мутное Берингово море. Чукотка! А вот — роскошные песчаные пляжи... Но лучше на них не загорать: образуются они в результате удаления кремния из урановой руды в промышленных масштабах.

— Нас встретит хоть кто-нибудь?

— Ну… Дед, наверное? — неуверенно произнес Фома.

Это, как понимаю я, местный начальник.

Однако нас не встречал никто, кроме разве медведя: огромный бурый медведь, сильно выше нас, гостеприимно стоял в зале у входа, раскрыв объятия.

— А почему бурый, не белый? — Больше я как-то ничего не нашелся сказать.

— Это не самое главное, что здесь тебя удивит! — буркнул Фома, уже несколько напряженный.

Нас не встречал никто, тем не менее про нас знали.

— Привезли деньги?! — ошарашил вдруг бестактным вопросом таксист. — А на хрена тогда приехали?!

Ничего себе подход! Еще один «пережиток социализма». Я разглядывал грустные окрестности. Аэропорт назывался «Угольный», но никаких груд угля мы не встретили. Длинный высокий транспортер на берегу залива, по которому уголь шел на баржи (или наоборот?), весь продырявился, проржавел. Деревянный помост наклонился к воде. Подошел ветхий паром. Залив (или, как тут говорили, лиман) был бурый, непрозрачный, пустынный. На той его стороне высился обрыв с кубиками домов и двумя «доминантами» — церковью и стеклянным Домом культуры. На горизонте лиман смыкался с океаном, пространство там как бы загибалось, и оттуда медленно приближались (или стояли на месте?) корабли.