Шаролта Раффаи - Горы слагаются из песчинок

Теперь же они понимают друг друга без слов, да особые объяснения и не нужны: Мать на глазах помолодела. В тот вечер Подросток не отрываясь следил за ее руками — обычно такие нервные, импульсивные, они сейчас спокойно, лежали на складках черной юбки. Некрашеные ногти снова слегка порозовели. Только лицо оставалось бледным, почти таким же бескровным и бледным, как в самые первые дни. Но в уголках губ все же играла улыбка. Мать оглядывалась в его комнате, останавливаясь взглядом на книжных полках, на матовых дверцах платяного шкафа с таким удивлением, будто предметы эти после загадочного отсутствия только что вернулись в квартиру и с подобающей мебели покорностью вновь заняли свои места.

Встав тихонько с постели, Подросток нащупывает ногами тапочки и, бесшумно огибая препятствия, на цыпочках крадется к окну.

Плотные шторы податливо раздвигаются, пропуская его к стеклу. Но за окном не видать ни зги. Наверно, на улице густой туман, который после рассвета осядет на ветках деревьев, на крышах и на растущем у дома вечнозеленом кустарнике слезами кристально чистой холодной изморози.

Хорошо бы сейчас распахнуть окно и, поеживаясь, подставить грудь под струю зябкой свежести. Но это невозможно, потому что тут же всполошится Мать и, вслушиваясь в темноту, будет испуганным клокочущим шепотом пытаться, как прежде, будить Отца.

Как прежде… когда она уже догадывалась, что их ждет впереди.

Когда сквозь однообразную пелену безмятежного сна прорывались вдруг жуткие звуки. Мать всхлипывала с жалобным стоном, напоминающим стоны изношенного, не натертого канифолью смычка.

«Что ты, милая, что ты», — дрожащим голосом увещевал ее Отец.

Состояние Отца ухудшилось резко и неожиданно, и с тех пор Подросток тоже спал беспокойно, вздрагивая при каждом шорохе. Сон и явь сливались в сплошной кошмар, отупляющий сознание, но он все же чувствовал: надвигается что-то страшное.

Жуткое, ни с чем не сравнимое ощущение вновь пронзает Подростка — оно не забылось, не стерлось в памяти.

Черты отцовского лица оживают и снова складываются воедино, глаза светятся тепло, как в лучшие дни. Жесты Отца — как когда-то стремительные и энергичные, — кажется, приводят воздух в движение.

Подросток отчетливо видит даже светло-серые крапинки, образующие полоски на темном, мышином фоне его костюма… После строгих однотонных костюмов, долго державшихся в моде, этот новый выглядел необыкновенным. Мать вся сияла от радости. «Какой ты в нем стройный!» — гладила она Отца по спине, проверяя, хорошо ли сидит пиджак. На следующий день он должен был идти на судебное заседание в новом костюме — спорить с Матерью было бесполезно. И Отец, как всегда, уступил ей, причем уступил с явным удовольствием, широко раздвинутыми и чуть вывернутыми наружу ладонями как бы говоря: хорошо, хорошо, сдаюсь. Вот оно, это движение, совсем рядом, он видит его за окном, в тумане. Видит даже с закрытыми глазами — оно навсегда останется с ним, такое же неотъемлемое, как собственная кожа. Отец какой-то своей частью врос в его нескладное полудетское тело, в болезненно чувствительные нервные клетки. В эту минуту он ощущает это совершенно отчетливо. Но почему же Отец не передал ему хотя бы часть своей силы и решительности. Если бы он подумал об этом раньше, хотя бы за несколько месяцев… Эти трое из мастерской, прячущиеся по темным закоулкам, и даже Шеф с его раздутым, как бочка, телом кажутся теперь игрушечными человечками, они уже не страшны, они его не волнуют, как будто их вовсе и не было.

Он отходит от окна, оставив в шторах совсем небольшую щелочку.

Через нее в комнату просачивается предутренний свет, такой слабый, что очертания предметов лишь угадываются в темноте. Предметы все вырастают и округляются, вбирая в себя выступы и острые углы. Стол посредине комнаты добродушно выгибает спину…

Его притягивает к себе тахта.

И откуда-то из глубины многослойной, но все же легкопроницаемой темноты доносится вдруг шушуканье. Это они, те трое, вечно они шушукаются.

Их шепот вспыхивает, искрясь, как электрический разряд, и тут же гаснет. И снова вспыхивает.

В любом положении — на корточках, на коленях и даже стоя — они кажутся одним клубком, головы их всегда сдвинуты, руки совершают какие-то непонятные и загадочные движения.

Они поджидают его в темных переулках, терпеливо стоя в грязи. Бить его уже не пытаются — пугают, не отрывая примерзших к телу рук. Выстраиваются сплошной стеной и молчаливо ждут. Шаги их никогда не раздаются у него за спиной, каким-то образом троице всегда удается опередить его.