Сухбат Афлатуни - Рай земной

Плюша ревниво ковыряла диванную обшивку.

Иногда Натали приезжала откуда-то теплая, прокуренная, ленивая. «С девчонками погудели! — Заметив Плюшин взгляд, жмурилась, оголяя передние зубы. — Да тебе они неинтересны. Дуньки они». И легонько щипала Плюшу за бок.

Плюша отходила, размякала. А магазинчик иногда вспоминался, со всеми его предметами и яблоком, на которое она так и не надавила.

Дубы возле Музея репрессий порыжели.

«Да и на небе — тучи… тучи… тучи…». Плюша прохрустела по сухой каше из листьев и раздавленных желудей. Остановилась у ствола, подобрала парочку целых, задумалась. Потерла одним о щеку.

Теплые ладони опустились сзади на глаза.

— Угадывай, — дохнул в ухо сладковатый голос.

Плюша испугалась и задумалась. Ладони были мягкими, пахли тоже сладковато.

Не выдержав, сам снял их и рассмеялся:

— Кр-руковская!

В оранжевом шарфе. Макс, Максик, Максочка!

Нет, конечно, постарел, но не так чтобы. Улыбка та же. Обнимает ее, листок с плеча ее смахивает… Из Питера приехал. Да, это чувствуется.

Посидели в кафе; да, пригласил. Подали капучино с пушистой пеной, травяной чай и пирожное со сложным названием. Максик болтал, втягивал воздух, дергал под столом ногами.

Плюша разорвала пакетик, высыпала. Сахар медленно темнел и проваливался в пенку.

— А помнишь, — гладит ее по руке Максик, — как я забрался в женский туалет, а ты стояла на стреме?

Плюша помнит.

— А помнишь, я собирался перекрасить волосы в фиолетовый цвет и ты меня отговаривала? Мне так не нравился мой природный цвет, я так мучился…

Это Плюша тоже помнит.

— А теперь я крашу волосы, постоянно. Чтоб седину забить… А ты что свои не красишь?

Плюша делает глоток, еще один. Сахар пока не растворился и щекочет язык. Ей нравится теплая тяжесть чашки и пенка на губах. И это кафе, дорогое и пустое.

— У тебя что, все эти годы никого не было? Совсем? — наклоняется к ней, едва не касаясь губами.

Плюша задумывается. Называет имя…

— Ой, да ты что, — подскакивает Макс. — Евграф?! Офигейшн… Ты помнишь, как я в него был влюблен?

Этого Плюша не помнит.

— Евграф. Евграф… Я так на него глядел. А он был тупым натуралом. А у вас как все это получилось, а? — и Плюшину ладонь легонько поглаживает. И в глаза заглядывает, как в институте.

И Плюша неожиданно всё рассказывает. Всё.

Макс внимательно слушает, влезает с разными вопросами. Вытягивает подробности, качает крашеной головой. «А как он целовался?..» — «А это ты ему делала?..» Ерзает на кресле, катает пальцами колобок из салфетки.

Кофе остыл.

— Жалко, что мы не встретились до того, как у вас это началось. Я бы тебя научил. Провел бы тебе один мастер-класс. Он бы потом за тобой на задних лапках ползал. Я знаю все, что им, кобелям, нужно… Счет, пожалуйста!

Официантка отделяется от стойки и исчезает. Макс зевает и играет оранжевым шарфом.

Плюша спрашивает его, как он сам.

— Ну… Почти прекрасно. Живу напротив Летнего сада… Его, конечно, испохабили, Летний. Они же сейчас все похабят… А мне это нравится. Обожаю пошлость! — потер одну ногу о другую.

Сюда какими…

— Деловыми. Чисто деловыми ветрами. «Вихри бабловые веют над нами…» — Подирижировал пальцами. — Так бы я в эту дыру детства — никогда!

Счет все не несут.

— Активисты местные позвали, акцию какую-нибудь организовать, веселуху местного масштаба… Какие? Ну… Только никому, хорошо? Ну эти… У них, в общем, и названия нет. Консерваторы радикальные.

Плюша задумывается.

— Ну, которые везде ходят, за всем следят, на выставки разные, в театр… Ждут, когда их чувства кто-нибудь оскорбит. Ну, чтобы они могли возмущенно реагировать и устраивать свои акции. Это же классно.

Почему?

— Потому-у-у, что от этого всем хорошо. Всем-всем, и букашкам, и таракашкам. Эти, с оскорбленными типа чувствами, показывают, какие они крутые. Какие они марши протеста или еще чего-то там могут организовать, и делают на этом себе капитал. Те, которые как бы оскорбляют, им тоже классно: пиарятся по полной. Дядя-государство тоже на этом свое имеет, типа стрелки разводит, чтоб до членовредительства не доходило, судья третейский.

Счет наконец принесли.

Плюша изобразила, что собирается достать деньги; Макс остановил ее взглядом.

— А у вас тут с креативом — полный жопенгаген. И художники — три дня с ними, как идиот, общался — какие-то пришибленные, и театр — дом престарелых, сплошной Чехов… Ладно, Чеховым тоже можно как-нибудь осквернить, если мозгами подумать.