Гюнтер Грасс - Том 3. Кошки-мышки. Под местным наркозом. Из дневника улитки

(«Доктэр, вот сейчас! Доктэр, вот сейчас!»)

Велосипедист тормозит. Линда не шевелится. Он грузно спешивается, оставляя себе и ей дистанцию в два шага. (Ветер, прищуривающиеся глаза, пауза и прыжки мыслей назад в зубоврачебный кабинет, а оттуда в мой 12-а, ибо еще недавно мы говорили об архетипе возвращающегося домой воина: «На моем поколении лежит печать борхертовского Бекмана. Как вы относитесь к Бекману, Шербаум? Говорит ли вам Бекман сегодня что-нибудь…»)

Этот вернувшийся солдат тоже носит очки. Он стоит в сером, тесном ему костюме, с непокрытой головой, в грубых, высоких башмаках на шнурках. Зажимы для штанин он, видимо, одолжил в Андернахе. Бросается в глаза галстук, новый и слишком элегантный. Лохматый шпагат удерживает его картонный чемодан на багажнике. Его мускулистое лицо ничего не выражает.

Линда:Велосипед можно положить в багажник. Я ваша дочь Зиглинда.

Крингс:Какая любезность, что меня встречают.

Линда:Мы, должно быть, разминулись в Андернахе. Я сначала…

Крингс:Сестра мне писала: у тебя длинные волосы, и ты заплетаешь их в косу.

Линда:Я остригла ее перед обручением. Позвольте-ка.

Крингс:Пожалуйста. — Точными движениями Линда укладывает велосипед и чемодан в багажник. Крышка не закрывается. Крингс смотрит на Корельсберг. Что-то его забавляет, вероятно, тот факт, что гора все еще на месте. Тем временем зритель может гадать о содержимом крингсовского чемодана; впору также побеспокоиться по поводу незахлопнутой крышки багажника, которую Линда привязывает лохматым шпагатом к заднему бамперу. (Кстати, когда я познакомился с Линдой, у нее была моцартовская косичка. Она отстригла ее, потому что мне так хотелось.)

Линда:Эти несколько километров продержится. — Вы найдете много перемен.

Крингс:Цементная пыль на картофельной ботве — все та же?

Линда:И это, возможно, скоро изменится.

Крингс:Твой жених — он, кажется, работал у Дикерхофа? — хочет избавить завод от пыли.

Линда:Сначала надо перейти на сухой способ, а уж потом…

Крингс:Сначала доедем. Поглядим своими глазами. Верно? — Моей дочери пристало бы говорить мне «ты». Это так трудно?

Линда:Я хочу попробовать.

Крингс:Вот и начни.

Линда:Да, отец. — Они садятся в машину.

Нельзя ли перенести эту сцену — без велосипеда, пейзажа и автомобиля — в Серый парк?

«Как по-вашему, доктэр? Крингс приходит с чемоданом, может быть, все-таки ведет велосипед… натыкается под покрытым цементной пылью буком на Линду и сразу же находит первую фразу: „Какая любезность, что меня никто не встретил“. На это Линда: „Я была в Кобленце. Там было столпотворение. Могли возникнуть уличные беспорядки“.»

Крингс:Полиция этого странного государства попросила меня сойти еще в Андернахе.

Линда:Я была рада, когда поезд пришел без вас, ведь некоторые из этих типов…

Крингс:Сестра мне писала: ты носишь длинные волосы и заплетаешь их в косу… — Врач был против Серого парка. Ведь в действительности Линда подсадила его по дороге.

Они едут по направлению к Плайдту. Камера следит за ними, пока за общим планом предэйфелевского пейзажа не начинают господствовать Корельсберг и крингсовский завод с обеими дымящимися трубами.

«Отмучились, дорогой. Теперь еще оттиски для контроля. Потом наполним их раварексом и получим точные копии наших пеньков для коронок».

Я попытался быть довольным. Крингс прибыл. Ничего не болело. Полоскать было одно удовольствие. За окнами, я знал, тянулся Гогенцоллерндам от Розенека до Бундесаллее. И одна из обычных реплик моего ученика Шербаума: «Почему, собственно, вы пошли в преподаватели?», которую Веро Леванд подкрепляла возгласом: «Откуда ему знать!» не соблазняла меня искать беспомощные ответы.

Затем, зубы один за другим, были изолированы безвредной для тканей вяжущей жидкостью «тектор». Пока он надевал на все четыре пенька защитные оловянные колпачки — «На первых порах вам это будет внове, когда отойдет наркоз и язык обнаружит металлические нашлепки», — она уже, строго по минутам, как велит закон, передавала рекламу. Она начала со средств для мытья волос, затем перешла к хвое и под конец намазалась ночным кремом. Я видел ее в профиль, под душем, с головкой в пене. Голой коже разрешалось блестеть жемчугами капель, переливаться и распространять похоть. Протестую! Почему только по поводу парфюмерии? «Почему, доктэр, нельзя с помощью голого тела рекламировать все на свете? Например, так: вот нагой зубной врач обтачивает тридцатидевятилетней учительнице — коллеге Зайферт — нижние коренные зубы, два слева, два справа, на которые потом будут надеты защитные оловянные колпачки… А вот моя реклама для Гринэйзена: гробовщики, чья одежда состоит только из лямок, несут открытый еще гроб, в котором наконец смирно лежит украшенный всеми наградами генерал-фельдмаршал… А вот моя реклама реформы старших классов берлинских гимназий: голый и весьма волосатый штудиенрат дает ученицам и ученикам, одетым каждый по-своему, урок немецкой истории. Тут вскакивает — она в чем-то цветном шерстяном — его ученица Веро Леванд: „Ваше перечисление признаков тоталитаризма прекрасно подходит к той авторитарной системе школьного образования, в которой мы…“ Или вот как я рекомендую лампы „осрам“: голый электрик Шлотау, стоя на стуле, ввинчивает в патрон шестидесятиваттную лампочку, а спортивно одетая барышня — Линдалиндалиндалинда — глядит на него. Или арантил: голые любовники сидят на диване и смотрят телевизор, на экране которого одетые разыгрывают детектив: известный невестоубийца, находясь в бегах и укрывшись в каком-то сарае, ворочается на соломе, стонет, потому что у него болят зубы и нет арантила, а в это время через двор — это он видит в отверстие от сучка — решительно шагает голая скотница, намереваясь подоить черно-белых коров… Вообще животные. Я спрашиваю вас, доктэр, почему зоопарк не показывает для рекламы семейное сборище неодетых перед клеткой когтистых, плосконосых и узконосых обезьян…»