Гюнтер Грасс - Том 3. Кошки-мышки. Под местным наркозом. Из дневника улитки

Поезд был готов к отправлению. Мы все вежливо пожелали друг другу успехов. Когда мы ушли, в вагоне остался человек, неповторимая личность которого всегда собирает толпы народа.

Кто из нас что приносит в дом.

Франц приносит змеиную кожу.

— Откуда она у тебя?

— Из лавки.

Он имеет в виду зоомагазин — птичий корм, приспособления для аквариумов, морские свинки — по соседству кафе «Сладкий уголок» на Фридрих-Вильгельмплац.

— Ну, змея взяла и слиняла. А кожа валялась просто так. Это же обыкновенный уж. Здорово шуршит, ага?

Взамен Франц собирается дать хозяину лавки двух маленьких хомячков.

— Ну, когда у моих народятся детеныши. А это уже скоро…

Менять змеиную кожу — на что?

Уметь линять.

Вылезать из своей шкуры.

Клейким, как молодой тополиный лист.

В день вашего рождения, сразу после собрания в Марктредвице, меня хлопнул по плечу бывший однокашник (не помню, по какой школе): «Привет, старина! Гляжу, лезешь из кожи вон!»

По мере выздоровления простушка Лизбет Штомма превращалась в молодую женщину с перманентом и другими запросами. Теперь ей стукнуло двадцать четыре года, и она (недавно) узнала, когда у нее день рождения. (А также знала уже дни недели и могла сказать «пять минут восьмого», «позавчера» или «послезавтра».) Чем больше вытягивала из нее улитка, тем смешливее она становилась. И не хихикала, по-девичьи прикрывая рот ладонью, а прыскала и хохотала во все горло, слишком громко для тесного подвала. В смехе Лизбет звучал призыв посмеяться вместе с ней.

На кладбище, где покоился ее Ханнес, она ходила все реже. Потом почти перестала. Иногда (спустившись в подвал за картошкой) она говорила: «Надо бы сходить туда, пока на дворе сухо. Ну, наверно, пойду послезавтра». Другие, более отдаленные кладбища в Брентау или Оливе, она уже больше не посещала.

Лизбет вернулась к жизни и принялась жадно срывать ее плоды. Приходя к Скептику — а позднее это случалось каждую ночь, — она обхватывала его и вжималась в него всем телом, не лежала под ним бревном, как прежде, а принимала его в себя. Уже сами шаги Лизбет, спускающейся в подвал по лестнице, возвещали о ее желаниях. Она приходила получить причитающиеся ей радости. Если раньше, до того как всасывающая улитка излечила и изменила Лизбет, плоть ее была глуха и никак не отзывалась на все попытки Скептика ее возбудить, если раньше тщетны были и его натиск, и неустанные старания исторгнуть из нее хотя бы искорку нежности, то теперь она сама набрасывалась на него, откликалась, платила сторицей. Теперь Лизбет проявляла ко всему жадный интерес, всему удивлялась и непременно хотела все потрогать. Хотела знать что-где-как делается и быстро всему научилась. Аппетиты ее росли, ей уже хотелось попробовать и сбоку, и верхом, и раком, и опять спереди. Она была то податлива, то пружиниста, в ответ на поцелуй присасывалась как пиявка, и пальцы ее то впивались, как когти, то гладили нежно, мягкие и ласковые, как кошачьи лапки. Любовники облизывали друг друга с ног до головы. Уже не сухим и сомкнутым было ее лоно, а открытым и сочным, и она трепетала в его объятиях, когда на них накатывало одновременно. При этом она издавала страстные вздохи и похотливые стоны.

Вместе с любовью в подвале Скептика поселились новые острые запахи: испарения разнополых тел. Оба никак не могли насытиться. Тюфяка им уже было мало. Куча картофеля в закутке осыпалась от сотрясений двух тел (слившихся в одно). На глиняном полу. В кресле с высокой спинкой. Стоя (пока не подламываются колени) или привалившись к сырой северной стене. Они изгибались и извивались, словно боролись за призы и медали на состязаниях по гимнастике. Делали все, что могли, пока, наконец, насытившись (как казалось), не погружались в сон. Но даже во сне, опустошенные и дрожащие от усталости, они не отпускали друг друга.

Часто Лизбет оставалась до утра. Теперь Скептик уже не мерз: рядом с ним дышало человеческое существо. Время от времени, выныривая на минуту из сна, они шептали друг другу ласковые словечки, выдохи-междометия и бесконечные «почему». Так как Лизбет теперь была женщиной и у нее был мужчина, она начала его расспрашивать (и Скептик с готовностью отвечал). До того как всасывающая улитка вылечила Лизбет, ее совершенно не интересовало, откуда взялся Скептик, что привело его к ним в подвал и почему он никогда из него не выходит. Больше трех лет она ежедневно приходила сюда и ни о чем не спрашивала; даже когда Скептик рассказал ей — простыми словами, как ребенку, — о себе, о своей бабушке-нимфоманке, о своих книгах и учениках, о прибрежной деревне Мюггенхаль, обрамленной осушительными канавами, и о своей квартире, обставленной дедовской мебелью, о лысом хозяине овощной лавки Лабане и набитом эмигрантами судне «Астир», о продаже синагог и об амбаре на Маузегассе, а также о надежде, о горе Кармель в Палестине и даже о сказочном городе Иерусалиме, — Лизбет Штомма оставалась бездонной бочкой, в которую слова Скептика проваливались без следа: ни отклика, ни отзвука из черной дыры без дна. — Зато теперь Лизбет хотела знать все до мельчайших подробностей.