Гюнтер Грасс - Из дневника улитки

Теперь меня в четыре горла требуют к ответу: «Ну, как прошло? Где ты был? Когда опять уезжаешь? Куда?»

Прошло совсем неплохо. Я был в предгорье Эйфеля, где довольно сильно влияние «черных». Теперь сделаю перерыв. От беспрерывного говорения немеешь. Кое-что тем временем получилось: двадцать пять инициативных групп избирателей в таком же количестве округов. Эрдман Линде считает (равно как и Маршан с Драуцбургом), что мне надо на какое-то время выключиться и понаблюдать со стороны. Поэтому мы с Анной и Бруно едем в Чехию. Хотим встретиться с друзьями в лесу. Пособираю грибы, напишу новую речь, внесу в дневник всякие примечания и буду думать о Скептике; вы же знаете, дети, от него мне нигде не избавиться.

В подвале Штоммы ржавели велосипеды и запчасти к ним. Колеса и рамы висели рулем кверху на металлическом тросе длиной шесть метров — во всю длину подвала. Под ними в ящиках: гайки, вентили, связки спиц. И повсюду навалом разный металлолом. Тут лежал кучей и прорастал картофель, громоздились угольные брикеты, хранилась свекла для варки сиропа, стояла бочка огурцов. Выходившее во двор окошко с армированным стеклом пропускало мало света. Дверца люка над лестницей открывалась в кухню, расположенную над подвалом. К кухне со стороны улицы примыкали магазин и мастерская Штоммы. Над магазином, мастерской, кухней и жилой комнатой, называемой горницей, чьи окна выходили во двор и на улицу, были две мансарды — спальни Штоммы и его дочери. (После смерти жены дом, двор и сад вокруг дома и двора принадлежали Штомме.) Только под кухней был подвал.

В подвале пахло тавотом, ржавчиной, картофелем, свеклой, влажными из-за северной стены, и набитым морской травой тюфяком для Скептика, который Штомма положил под окошком прямо на утрамбованный глиняный пол. Сверху положил старое стеганое одеяло, от которого разило мочой. С июня ко всем ароматам добавился запах соленых огурцов.

(Свежую траву для кроликов Штомма свалил в подвале лишь летом сорок первого: сенная лихорадка Скептика тотчас ожила.)

Среди валявшейся в подвале рухляди нашелся стул, так что Скептику оставалось попросить только стол. Позднее он сшил себе из мешков половичок. Скептик платил за постой три рейхсмарки в день, пока в ноябре сорок второго, незадолго до Сталинграда, у него не кончились деньги. Вскоре он изучил все трещины и трещинки на штукатурке потолка, каждую выбоину на глиняном полу, все неровности, шершавые пятна и плесневелые наросты на северной стене подвала.

Дом Штоммы стоял у дороги на Зеерезен, там, где кончается северо-восточная окраина Картхауза. (При благоприятном направлении ветра в подвал доносился шум четырех лесопилен и колокольный звон монастырской церкви.) Пользоваться сортиром над выгребной ямой между кроличьими клетками и свинарником и опорожнять парашу Скептик мог только ночью. Ко двору и торцовой стене дома без окон примыкал огород, где росло также несколько яблонь и вишен. На улицу выходил узенький палисадник: кусты крыжовника, подсолнухи, каштан. От огорода за домом до самого леса тянулись картофельные поля. Обнесенный дощатой изгородью участок Штоммы справа и слева граничил с участками соседей, с которыми, как часто бывает на селе, Штомма был в ссоре. Во дворе, за кроличьими клетками и сортиром, под кустами сирени разрослась крапива. Друзей у Штоммы не было, в гости никто никогда не приходил. У него не было ни радио, ни собаки. Он был одинок и вполголоса ругался себе под нос.

Провожая постояльца в подвал, Антон Штомма сказал:

— Тут есть еще Лизбет, моя дочка. У нее неладно с головой. Я скажу ей, чтоб не болтала.

Велосипед остался наверху. Позднее, когда деньги у Скептика кончились, Штомма его продал.

Нет, Рауль, это было еще до полного разгрома. Спрашивать надо не: а потом, что было потом и что произошло после — а: что было прежде, что было перед этим и что вообще всему предшествовало, пока не вылилось во что-то и не обрело имя. Истории, которым дают своим ходом катиться под уклон, имеют обыкновение становиться пошло увлекательными. — После Дрездена, где мы обедали на брюльской террасе и пытались представить себе, как выглядел город по обе стороны Эльбы до пожара, мы направились к границе, следуя дорожным указателям «Транзит Прага».

Рассказать историю Лизбет Штоммы несложно. Ей было девятнадцать, когда она за четыре года до войны вступила в связь со служащим польской железной дороги, курсировавшим между Картхаузом и Диршау; высшими точками этой связи были свидания в сараях и отцепленных товарных вагонах. Он сделал ей ребенка, регулярно давал деньги на его содержание, но навещал редко. На четвертый день войны Роман Брущинский, польский пехотинец, пал в бою за наревскую переправу. В первый же день войны ребенок, трехлетний мальчик, попал под колеса военной повозки, лошади которой, как и лошади других повозок, понесли, когда отступающую колонну неподалеку от Картхауза начали бомбить немецкие пикирующие бомбардировщики. Лизбет Штомма с мальчиком встала у дороги на Берент, вглядываясь в повозки каждой проходящей части в надежде увидеть среди людей в мундирах Романа Брущинского.