Гюнтер Грасс - Из дневника улитки

Эрдман Линде должен руководить нашей конторой. Поскольку он натура художественная и, как Паганини, склонен к импровизациям, наша контора действует весьма успешно — до тех пор пока нам приходится импровизировать. Он тоже чувствителен, но чувствителен на иной, нежели Маршан, лад: если Маршан страдает оттого, что что-то еще не кончил, то Линде упрекает себя за то, что чего-то еще не начал. (При этом он еще и председатель Союза молодых социалистов в Западной Вестфалии и доверху набит подробными персоналиями множества людей.) Он готовит мою поездку и подбирает избирательные округа, где СДПГ прозябает, собирая от двадцати до тридцати процентов голосов. Ему принадлежит идея, чтобы я, кроме того, побывал в округах, где мы сможем, пусть и с малым перевесом, получить прямой мандат — Верден, Эрланген, Крефельд, Майнц, Аугсбург…

Собственно говоря, я хотел бы воспеть добродетели ближних и представить их в мягком свете — Маршан шлет вежливые письма о том, как раскованно ведет себя с детьми Эрдман Линде, — но Скептик советует мне не щадить дружеских отношений и хладнокровно заняться расследованием вопроса, почему у стольких студентов язва желудка; его тоже не пощадили в розенбаумской школе, и его друг Исаак Лабан назвал его «вопросительным знаком в бриджах». (Он прислал мне выдержки из своего дневника: толстая кожа людей чувствительных и тонкая кожа людей с притупленной чувствительностью одинаково нуждается в питательном креме — косметические дружбы, которые без зеркала и отражений недолговечны.)

Эрдман Линде охотно драпируется в меланхолию. Мне нравится эта его тяга к грусти. Он умеет так печально выступать по организационным вопросам. Когда так называемые деловые проблемы заставляют его смотреть на меня в упор, на меня глядит иисусоподобный двадцатидевятилетний Дюрер с его автопортрета, нарисованного в тысяча пятисотом году, когда христианский мир ожидал своего конца: сплошная ранимость. — По воскресеньям Эрдман Линде посещает ипподром Рурской области. Думаю, он интересуется скачками. Он знает довольно много лошадей по именам — Майская Гроза, Тэя, Зеленая Надежда, Трабант — и делает ставки с осторожностью, нередко выигрывая.

Фридхельм Драуцбург изучал юриспруденцию; он прослушал курс, и этого ему достаточно. (Поверьте мне, дети, при Марии Терезии он стал бы пандуром и в качестве курьера королевы должен был бы в телевизионных сериалах шастать напрямик через поля.) У Драуцбурга своя честолюбивая задача: он часто обручается, чтобы побольше девушек настроить на революционный лад или, как он это называет, «залевачить». Поскольку он, как и я, носит усы, он потом, когда мы вместе ездили, избавил меня от множества рукопожатий. Покамест он у нас в конторе пакует бумаги, дает советы, много говорит по телефону, договаривается со своими краткосрочными невестами о свиданиях и ждет наш микроавтобус, пожертвованный ради полезного дела одним мюнхенским издателем: «Только не называйте, пожалуйста, моего имени».

До прибытия автобуса со мной ездит Хольгер Шредер. Мы много пользуемся железной дорогой, и я рад, что Шредер увлеченно составляет наши графики — с учетом пересадок с поезда на поезд. Трудно приходится донельзя чопорному студенту юридического факультета из Гамбурга, о котором никак не скажешь, что он художественная натура — скорее педантичный регистратор, — трудно ему приходится с Линде, Маршаном, Драуцбургом и с самим собой.

Скептик советует мне поставить здесь точку. Он тоже не предаст гласности напряженные отношения между преподавателями розенбаумской школы. Молодой штудиенасессорше достаточно трудно было руководить частной школой. Представим себе: выдающаяся личность отца, опытнейшая учительница Романа Хаберфельд, видные профессора Ашер и Литтен… (Кстати, в журнале младших классов записано: «Мы радуемся снегу. Но когда господин д-р Ашер прикрикнул на мальчика, который хотел бросить снежок, тот поскользнулся и сломал ногу…»)

После окончания семестра к нам прибавился шваб с Боденского озера Карлхайнц Бентеле. Он был моложе всех. Его страсть к еде не позволила ему стать еще одной мачтой высокого напряжения. Толковый и кругленький, он заражал хорошим настроением, которое никто не решался испортить. Бентеле, кажется, был единственным, кто за время предвыборной борьбы прибавил в весе. Он ел и ел, остальные же… (Кстати, причиной споров и других светских забав служил, вероятно, копёр, который у нас на Аденауэраллее ежедневно громыхал так, будто строил подземку Бонн — Бад Годесберг. Врррум! врррум! — беспрерывно рычал он. Мы с Маршаном понимающе кивали друг другу: как у Деблина, в «Берлин, Александерплац»…)