Гюнтер Грасс - Из дневника улитки

Старшеклассником Герман Отт получил разрешение приносить свою коллекцию на уроки. Он считался знатоком, делал доклады. Каждый выходной он ездил на велосипеде на прибрежную полосу и ползал между карликовыми ивами на склонах осушительных канав в поисках темных стрельчатых и гладких агатовых улиток. Неподалеку от развалин нассенхубенской паровой водокачки, заброшенной после того, как построили электрическую насосную станцию для осушительной системы, он нашел свою первую улитку с левозакрученной раковиной — то была редкая находка.

Лишь в период студенчества в Берлине его собирательский пыл приугас — или же замедленные, с блужданием вокруг да около, философские построения заменили ему поиск улиток. Словечко «почему» служило Герману Отту ботанизиркой, в которую он складывал все, что казалось данностью, представлялось общепринятым или считалось доказанным, для того чтобы потом посадить на препарационную иглу и подвергнуть проверке кислотой сомнений. (Еще до начала занятий Шопенгауэр научил коллекционера Германа Отта никогда не применять гегелевского метода подгонки рассматриваемых доказательств к намеченным выводам.) Отт перенял у учителя большую долю иронии. Он смехом разрушал системы и всякую абсолютную данность поверял юмором. К традиционным ярлыкам Гегеля — «Протестантский иезуит» и «Мистификатор» — он прибавил новые: «Засоритель мозгов» и «Спекуляциус». Когда в начале тридцатых годов он в семинарской работе описал «мировой дух» как призрак, возникший, должно быть, в образе клячи в голове философствующего барышника, от него отвернулись и люто враждующие между собой левогегелианцы и правогегелианцы; ведь и левые и правые хотели оседлать «мировой дух» и пустить его вскачь, — чуть позднее он и понесся вскачь.

— А кто такой Гегель?

— Человек, который приговорил людей к истории.

— Он знал много или все?

— Благодаря его хитроумию еще и сегодня всякое государственное насилие объявляется исторически необходимым.

— А он был прав?

— Многие спорщики так считают.

— И Скептик?

— Его высмеяли.

Когда Герман Отт уже преподавал в розенбаумской школе биологию и вновь искал свои наглядные примеры у улиток, он написал глоссу о тоталитаризме при Гитлере и Сталине, от которой (поскольку «Данцигер фольксцайтунг» ее не опубликовал) остался только заголовок — «О сознании улиток, или Как обгонят Гегеля».

Поскольку при обсуждении закона (внесенного людьми) об ускорении улиток рыбы голосовали против, птицы (за исключением кур) воздержались, у водяных улиток отсутствовали улитки-прилипалы и требуемых двух третей голосов не набралось, то улитки остались передовиками и остаток реформ, среди них проект закона о прогрессивном налогообложении инерции, был возвращен в комиссии.

Потом, как обычно, заверяли: мы не можем быстрее. Мы кажемся медлительными только по сравнению. Мы и так спешим, и мы всегда в движении. Все ведь видят, к чему приводят прыжки. Нас должны бы премировать за медлительность.

После короткого совещания (и докладов противоречащих друг другу экспертов) «высокое собрание» единогласно (из соображений сохранности государства), решило увеличить субсидии на транспортирование улиток в особых случаях.

Если история этого требует. Если плащ истории проносится мимо. Если история через нас переступает. Если история ставит нас перед особенно большими задачами. Если мировая история, в которой (по словам Гегеля) речь идет только о народах, образующих государство, станет мерить нас количеством жертв, которые мы…

Вы ведь видели через стеклянную дверь террасы, как мы сидели, часами сидели на жестких стульях, исключающих элегическую позу. Мы называем это прусским сидением, рабочими заседаниями. (Поскольку так много преснятины, мы называем себя солеварней в кавычках.)

Когда вы будете это читать, дети, будьте снисходительны к тому, что мы с собой, да и с другими, обходились так круто, потому что мы были отчаянно самоуверенны, потому что ничто не могло нас воодушевить, потому что вид-то у нас был жалкий. У нас только это и было: маленькая радость всезнайства и приятная гладкость отполированных от частого употребления вещей. Вы ведь видели, как мы сидели…

Как только Зонтхаймер, Баринг, Гаус, Эккель-старший и я сталкивались с Эмке и Эпплером (оба они — министры), мы — сорока- или почти сорокалетние мужи — начинали задираться, причем свой собственный, порядком одряхлевший прагматизм каждый узнавал в другом и хотел бы изничтожить: мы недолюбливали друг друга. Скептик, именуемый Германом Оттом, считавший, что созерцание предшествует познанию, мог бы у нас председательствовать. Не было ни одного догмата веры, который Гаус не утопил бы в виски. Ни одного тезиса, к которому не придрался бы Зонтхаймер. Ничего, чего Эмке не знал бы лучше. И даже Эпплер, ежик волос надо лбом которого предвещает круто взлетающий идеализм, начинает грубить, как только речь заходит о лечении третьего мира с помощью Принципа надежды.