Павел Иевлев - Город людей

— Ну и что? — спросила Ольга, посмотрев в окно.

Как ни прислушивалась она к себе, глядя на немного нелепый, неловко сидящий на табурете силуэт в балахоне, внутри не было ни ужаса, ни отвращения, ни ярости. Все та же ледяная пустыня.

— Привет! — сказала она, входя в камеру. — Меня зовут Ольга.

— …Потребность в принадлежности — неотъемлемая черта человеческой личности. Наследие стайных приматов, — вещал я, глядя на аудиторию.

Меня слушали внимательно, а я внутри все время сбивался на провокационный вопрос главмеха — почему они такие? Есть те, кто уснул на парте после ночного дежурства, но нет ни одного, кто отвлекался бы, плевался жеваной бумагой через трубочку, дергал девочек за косички, читал, за неимением телефона, под партой книжку про индейцев или просто мух бы считал. В общем, вел бы себя как нормальный ребенок в нормальной школе.

— Нам очень важно принадлежать к какой-то группе. Определять себя не только как личность, но и как члена сообщества. Быть коммунаром, например. Не просто Настей или Петей, не просто учеником или инженером, а своим среди своих. Люди так устроены, что не могут быть сами по себе. От этого они страдают, болеют и могут даже сойти с ума!

— А как же Робинзон на острове? — спросил какой-то начитанный мальчик.

— У Робинзона был, если помнишь, дикарь Пятница, вместе они образовали микросоциум. Но не надо забывать, что это художественное произведение — Александр Селкирк, которого считают прототипом Робинзона, за четыре года одиночества на острове порядком одичал…

— Важно помнить, что все наши базовые аксиомы — что хорошо и что плохо, что правильно и что неправильно, что допустимо и что нет, — определяются в первую очередь именно принадлежностью к группе. Наша важная человеческая особенность — мы доверяем мнению авторитетных лидеров и ценностям нашей группы некритично и безоценочно. Мы склонны пренебречь нашим мнением, когда оно приходит в противоречие с групповым. Мы готовы поступиться нашими интересами в пользу интересов группы. Именно это и делает нас людьми…

— А как же универсальная этика?

Божешьмой, кто-нибудь, отберите у этой девочки Канта!

— Что такое этика, Настя, как ты думаешь?

— Ну… Это понятие о том, что хорошо и что плохо…

— Слово «этос» у греков сначала означало просто «общее жилище», а потом — и правила, порождённые совместным проживанием. То есть, в основе этики всегда лежит внутригрупповые правила поведения, направленные на сплоченное выживание группы во враждебном окружающем мире. Этика, по определению, направлена не вовне, а вовнутрь социума, а значит, «универсальна» только в его пределах. Поэтому чужие всегда «шпионы» и негодяи, а наши — «разведчики» и герои…

— Значит, — сказала умная девочка Настя, — этично всё, что полезно группе?

Лицо ее осветилось внезапным пониманием того, как устроен мир…

— Автомат не бери, — сказал Борух. — Черта ты его таскаешь? Все равно ни разу не выстрелил… Ты оператор, твое дело — планшет. Пистолета тебе хватит…

Я не возражал, — действительно, вояка из меня никакой, — просто странно было слышать это именно от него.

Маршрут оказался замысловатым, в шесть переходов, но условно безопасным — реперы с коротким гашением, и всего один транзит, да и тот буквально рядом. Пробежались по лесочку из одной засыпанной осенними листьями ямы в другую, не встретив никого страшнее белки. Пояснить цель Ольга, как всегда, не снизошла, но я не мог не заметить, что мы выходим кружным путем на ту «нахоженную» связку, координаты которой я снял вчера. На финиш пришли местной ночью, вывалившись в красивом, но сильно загаженном зале. Как будто античный храм, в котором неоднократно располагались биваком варвары — закопчённый купол, оббитые понизу мраморные колонны, кострища на мозаичных полах, кучи мусора, загородки из жердей и брезента, отгораживающие ниши, из которых откровенно несет сортиром.

— И что мы тут делаем? — спросил я.

— Ждем, — лаконично ответила Ольга и отвернулась, явно не желая продолжать разговор.

Мы развели костерок из лежащих кучей у входа веток и расселись вокруг на красивых, но очень замызганных, мраморных лавочках. Разговор не клеился — все были какие-то мрачные и избегали смотреть друг на друга и на меня. В основном, на меня. Как будто я смертельно болен, вот-вот помру, поэтому разговаривать со мной как-то неловко и не о чем. В воздухе повис такой напряг, что я даже обрадовался, когда за пустыми проемами окон зарычали моторы и замелькал свет фар.