Дэвид Безмозгис - Наташа и другие рассказы

Я сидел рядом с дедом, Гиршл и Залман пели ханукальные песни. Кое-кто из женщин присоединился к ним, правда, слова знали далеко не все. Остальные так и сидели, не сняв пальто, только и ждали, когда смогут уйти, их губы в крупинках сахара лоснились от масла. Гиршл спросил: можно ли взять еще один пончик — отнести Ицику. Пусть он и не сможет его съесть. Это такой человек, говорил Гиршл, вы даже представить себе не можете, что это за человек. Одессит до кончиков ногтей, бабелевский персонаж, он и жил на бабелевской улице. Мальчишкой Ицик таскал арбузы для бабелевского дяди. Чем только он в жизни не занимался. В тринадцать работал в две смены на оружейном заводе. В семнадцать ушел на фронт. Воевал с немцами, дождался краха коммунизма, рвался посмотреть мир, а теперь даже пончик не может съесть — нет сил.

Пока Ицик умирал, к Залману стали наведываться посетители, и нежданные, и не такие уж нежданные. Залман жил на одном с Ициком этаже, а тот так кашлял и хрипел, что слышно было и на лестничной клетке. За несколько дней до смерти Ицика из Нью-Джерси приехал его сын, и все эти дни просидел у его постели. Он уже много лет не видел отца и не говорил с ним. Гиршл почти не покидал кухню — готовил им, читал, не отходя от кухонного стола. Чтобы отец и сын могли побыть вдвоем, Гиршл по нескольку часов в день проводил у деда. Ожидая лифта — квартира деда была четырьмя этажами выше, — Гиршл видел, как посетители стучат в дверь Залмана. Те, кто был с ним знаком, отводили глаза.

Гиршл, похоже, не подозревал, какие козни плетутся, а ведь в результате этих козней его трагедия грозила обернуться катастрофой. Как хорошо, говорил нам Гиршл, что сын Ицика наконец-то помирился с отцом. Что бы там ни было, отец — это отец, а сын — это сын. У него нет детей, и он об этом жалеет. Те, кто пережил Холокост, разбились на две группы. Одни считали — их долг не допустить, чтобы евреи исчезли с лица земли, другие — и жена Ицика была из их числа — считали, что зла в мире не избыть. Такие это были группы, сам же он не принадлежал ни к той ни к другой. Для него в мире ни цели, ни смысла нет, но есть радость. Ну а в силу этого и потому, что у него никогда не было денег и устроиться в жизни он не умел, принимать решения он предоставлял жене. Если в мире есть радость, она пребудет в мире, даже если у него и не родятся дети. Он умел все логически обосновать, сказал Гиршл. Жена не умела, нет. Сидя в польском погребе, она так решила, и никакая Америка, сколько она здесь ни живи, не побудила ее изменить свое решение. Он мог ее понять, сказал Гиршл. Сына Ицика и тех посетителей Залмана, кто отводил от него глаза, он тоже мог понять. Он мог понять всех, и в этом его беда.

Ицик умер в пятницу ночью, хоронили его в воскресенье. Залман настоял, чтобы все, кто постоянно ходил в синагогу, явились: иначе миньяна на могиле не собрать. Я привез деда, Гиршла и двух старух. Залман — жену и двух польских евреев. Сын Ицика позвонил трем таксистам, работавшим у отца, и они доставили остальных. Кроме постоянных посетителей синагоги и таксистов на похоронах почти никого не было. Ицик прожил в Торонто двадцать лет, но после смерти жены практически ни с кем отношений не поддерживал. Раввин, тот, который написал деду рекомендательное письмо, произнес надгробную речь.

Ицика он едва знал и так без обиняков и сказал. Залман написал для него на бумажке кое-что про Ицика, и раввин, прежде чем приступить к речи, внимательно ее изучил. Ицик был человек в своем роде замечательный, сказал раввин. Приехав в Канаду в преклонном возрасте, он тем не менее преуспел. Завел свое дело, ни к кому за помощью не обращался. Содержал свою семью, всегда давал деньги общине русских евреев. В последние годы вернулся к своим еврейским корням. Вот уже два года, как он не пропустил ни одной субботней службы. И, не сверяясь с бумажкой, добавил, что со смертью Ицика из мира ушла еще одна частица былой еврейской жизни. Смерть Ицика — трагедия не только для тех, кто его любил, но и для всех евреев, где бы они ни жили.

Закончив речь, раввин спросил — не хочет ли кто сказать слово об Ицике. Гиршл — он сидел между мной и дедом — вытер глаза и бросил взгляд на сына Ицика. Тот сидел, уставившись в пол. Никто не отозвался, раввин нервно переминался у гроба с ноги на ногу. Он обозрел комнату и снова спросил: кто может вкратце рассказать о жизни Ицика. Если кому-то есть что сказать, а он сидит и молчит, потом он об этом пожалеет. В такую минуту следует побороть свою застенчивость. Дух Ицика здесь, с нами. Сказать доброе слово об усопшем — это мицва. В конце концов Гиршл, опершись о мое колено, встал, прошел вперед. Звук его шагов усугублял тишину. Его поношенный твидовый пиджак, согбенная спина все за него сказали еще до того, как он подошел к гробу. Вся его фигура выражала горе, для которого нет слов. Да и какие слова могли бы воздать хвалу умершему лучше, чем его жалкая спина?