Дэвид Безмозгис - Наташа и другие рассказы

— Так или нет, Григорий Давыдович?

— Опусти его, идиот.

Сережа издал странный звук, среднее между смешком и кашлем. Он бережно опустил кровать на пол и сам повалился вслед за этим. Григорий и отец двинулись было к нему, Григорий протянул к нему руку, но Сергей яростно ее отбил.

— Не смей до меня дотрагиваться, сука.

Григорий отступил. Отец осторожно взял Сергея за подмышки и помог встать. Сергей покорно обхватил его рукой за плечи.

— Роман, ты единственный человек на свете, кому было на меня не насрать. И мы больше никогда не увидимся.

Неверными шагами отец увел Сергея в коридор. Я слез с кровати и стал в дверях. Григорий вслед за отцом и Сергеем дошел по коридору до входной двери. Мама стояла рядом со мной.

Отец предложил отвезти их или вызвать такси.

Григорий помотал головой и улыбнулся знакомой советской улыбкой.

— Зачем? Ты что, забыл? Внизу всегда ждет машина.

Все так же держась за отца, Сергей дал довести себя по коридору до кабины лифта. Григорий попрощался с мамой, и она закрыла за ним дверь. Я подошел к окну в моей спальне и ждал. Внизу возле темного седана стоял и курил какой-то человек. Через некоторое время, чуть дольше того, что требовалось лифту для спуска в холл, на стоянке появился отец с повисшим на его плече Сергеем. За ними — Григорий. Стоявший у машины открыл заднюю дверь, и отец поместил Сергея на сиденье. Потом он пожал руки Григорию и другому мужчине. Когда отец направился обратно к дому, тот, другой, открыл водительскую дверь. Света из кабины хватило, чтобы я узнал распухшее лицо.

В Вене, на вокзальной платформе, мама и тетя не позволили нам с двоюродной сестрой попрощаться с бабушкой и дедом. Через окно купе мы смотрели, как они сходят с поезда и вслед за израильским представителем идут к поджидающему их автобусу. Автобус держал путь в аэропорт, где стоял наготове самолет авиакомпании «Эль-Аль». Мы держали путь в другое место. Куда именно — в Австралию, Америку, Канаду, — мы еще не знали, но точно не в Израиль. Мы с мамой, тетей и сестрой плакали, а отец и дядя не сводили глаз с израильских представителей. А ну как те станут прочесывать купе? Едва обнаружится, что в одном из автобусов находятся наши близкие родственники, пойдут вопросы: «Почему мы не едем всей семьей? Почему отказались от израильских виз? Почему проявляем черную неблагодарность по отношению к Государству Израиль, которое, в конце концов, и дало нам шанс вырваться из Советского Союза?»

В ответ на эти вопросы у отца и дяди имелось одно возражение: 150 миллионов сердитых арабов.

А вот мой дед, сионист с младых ногтей, против арабов не возражал. Еще в Риге, пакуя чемоданы, он решил, что не станет мотаться вслед за нами по земному шару. В Израиле его хотя бы ждала крыша над головой. А еще в Израиле, окруженном 150 миллионами сердитых арабов, хотя бы не придется ломать голову, кто здесь враг.

Перед самым отъездом всплыл и такой расхожий довод:

Дед. Там меня, по крайней мере, не будут называть поганым евреем.

Отец/Дядя. Верно. Там тебя будут называть поганым русским.

Дед. Пусть. Зато там, куда едете вы, вас будут называть и так и эдак.

Поганым евреем меня никто не называл, а вот «поганый русский» в последнее время проскакивало. Особенно в нашей еврейской школе. Не то чтобы очень часто, но под этим предлогом можно было попытаться убедить родителей перевести меня в нормальную государственную школу.

Всерьез я развернул эту кампанию в седьмом классе. Годом ранее мы наконец перебрались из многоквартирного жилья в дом на две семьи. С точки зрения географии мало что изменилось: если высунуться в окно, можно было увидеть наше прежнее обиталище, — зато теперь у нас имелся двор с подъездной дорожкой, гараж для моего велосипеда и устланный ковром подвал. Но главное — соседи. Напротив, в таком же доме, купили жилье дядя с тетей. Прочие дома населяли другие русские, сумевшие наскрести денег на первоначальный взнос. Я свел дружбу с детьми из этих семей: Евгением, Борисом, Алексом, Вадимом Большим и Вадимом Маленьким. По вечерам и выходным мы шатались по округе, колошматили мячом о стену, гоняли в уличный хоккей, подворовывали мелочевку из круглосуточного корейского магазина и доводили Толстую Ларису, местную потаскушку.

Мои новые друзья были сплошь евреи, но когда мать вставила в рамку мой портрет с бар мицвы, на котором я был снят в белом смокинге, они вызвали меня на улицу, скрутили и так отдубасили по плечам, что я не чувствовал своих рук.