Илья Павлов - Зеленая лампа

Теперь же мы сидели в его комнатушке, диктофон в сотовом записывал, и я испуганно перебирал в голове возможные вопросы, с которых журналист-профи начал бы интервью. Но дворник заговорил сам. И во время этой беседы как-то забылось, что именно я беру интервью.

— Вот скажи мне, Леша, есть у тебя родители? Есть… Живы? Вот и хорошо, дай Бог им здоровья. И дом у тебя есть. И школа, куда ты ходил лет десять, — конечно, по одному и тому же маршруту: через какие-нибудь два двора, по тротуару, через парк — затем по зебре или на светофоре через перекресток. Потом парадное крыльцо с четырьмя бетонными ступеньками; одни и те же лица школьных друзей-врагов. И после — университет, да? Катаешься туда-сюда пять раз в неделю? Так? — бородач смотрел на меня и улыбался.

Я кивал, чувствуя себя немного не в своей тарелке: все-таки задавать вопросы должен был я. Да и вопросы были какие-то странные. К чему это он ведёт-подводит?

— Я это к тому, — словно читая мои мысли, продолжает Джанджгава, — что мы не выбираем. Вот родился ты в определенной семье или городе — и тут уж хошь-не хошь, но никуда не денешься. Это ладно. Но ведь многие люди и в остальном такой же подход исповедуют: поступили в школу, так в ней с первого до последнего класса и держатся. С работой так же, квартирой, магазинами, друзьями… Так ведь?

— А вы… — я осторожно подбирал слова. — У вас… по-другому?

— Да, — уверенно кивнул бородач. — Я стараюсь это переломить…

— Я родился в Поти. Это в Грузии, там тепло. Берег Черного моря. Моя семья переехала в Россию, когда мне было шесть. У меня осталось от того времени несколько ярких воспоминаний. В порту жила трехногая собака Волна, — обычная дворняга, каких сотни, особенно в небольших городах.

Я ее обожал. Не знаю, почему, но я часто оставался один — мы ведь жили недалеко от портовой зоны. Я любил сидеть на пирсе, который острым концом выдавался далеко в море. Волна лежала рядом, и мы смотрели, как солнце медленно уходит за горизонт. Сзади колыхались небольшие баржи и лодки. Моя рука гладила теплую шерсть дворняги, и счастливее нас не было никого.

А потом ее убили. Не знаю, как это произошло: я нашел черное тельце внизу на старом причале. Я пытался поднять черную проломленную голову, мне всё казалось, что ее хвост сейчас вздрогнет и привычно забьется о землю — от радости, что я пришел. Я бы тогда заплакал, поцеловал ее черный нос, поднял ладонями смешные длинные уши. А потом мы оба пошли бы на наш остроконечный пирс и снова ждали бы, пока солнце скроется в море.

Но Волна лежала, чуть обнажив зубы, и от нее уже начинало пахнуть.

Тогда я оставил собаку у старого причала и пошел смотреть закат один. О том, что ее можно и нужно похоронить, я не думал. Я сел на теплые доски, свесив ноги к темной, вечерней воде, увидел привычную кроваво-красную дорожку, проложенную в волнах заходящим солнцем. И — прыгнул. Впервые. Я тогда еще не знал, не понимал, что произошло.

Очнулся я дома в кровати, рядом — отец и мама. Всё выглядело так, словно ничего не случилось. Или родители сделали вид, что всё нормально. Но в действительности так и было: всё нормально. Я прыгнул, и мы уехали из Поти — буквально через неделю. Хотя до этого никто и не думал оттуда уезжать.

***

Детсад. Это время я помню лучше. Мы переехали из Поти в Подмосковье. Здание было одноэтажным, грязно-желтого цвета. Не знаю, помните ли вы тот запах, который и сейчас, наверное, встречает тех, кто заходит в детские сады. Невыносимый запах какао в граненых стаканах с запекшейся коричневатой пенкой на стенках. Иногда — запах запеканки и чуть подгоревшей каши. О, боги, боги мои! Я даже вспоминать об этом не могу без содрогания. А еще — небольшие шкафчики со злыми мордочками мультяшных зверей.

У нашей воспитательницы (милосердная память стёрла ее имя) была привычка не пускать детей в туалет во время тихого часа. На самом деле спать мы должны были часа по два, и где-то к половине этого срока мочевой пузырь начинал переполняться. Что-то внизу давило всё сильнее и сильнее, но я, как и еще 14 таких же мучеников, лежал и не смел пошевелиться.

Многие не выдерживали — особенно девчонки — и продолжали «отдыхать» на мокрых простынях. А затем воспитательница выстраивала детей в ряд и каждому в группе демонстрировала позорную простынь провинившегося.

Однако прыгнул я далеко не сразу — лишь через несколько месяцев, в конце весны. Все дорожки, горки и лазалки подсохли, и нас чаще стали выводить на прогулку. У меня было любимое место — угол деревянной беседки, где грели свои красные и черные тельца муравьи и солдатики. Я садился на корточки и наблюдал за их таинственной работой.