Илья Павлов - Зеленая лампа

В тот день ко мне присоединились еще двое мальчишек — Мишка и Вовка. Они посидели со мной минуты две, а затем Мишка встал и принялся ногой в дырчатой сандалии давить обитателей угла. Несколько секунд, замерев, я смотрел, как разбегаются те, кто еще остался в живых, а затем встал и ударил обидчика в лицо.

Влепил я ему порядочно, крику и слёз — до небес. Воспитатель схватила меня за руку и отвела в группу, где под надзором практикантки я должен был стоять в углу долго-долго, пока не осознаю всю меру и тяжесть своей вины.

Сверху над моим углом висели полупрозрачные шторы светло-синего цвета. Из открытой форточки дул легкий ветер, играющий с занавеской. Ее уголок то и дело касался моей головы, словно успокаивая. Слева на потертых обоях было рваное пятно, похожее на черепаху: четыре неуклюжих, толстых ножки и вытянутая на тонкой шее голова. Я вообразил, что черепаха ожила, тут же сел на ее панцирь, и мы с ней пустились в долгое плавание — с приключениями, островами, затонувшими кораблями и кладами.

И тут что-то срослось и сложилось: ощущение горькой обиды и потери, ласковое прикосновение занавески, манящий силуэт черепахи и острое желание уйти. И я снова прыгнул. На этот раз более осознанно, с постепенным пониманием того, что последует дальше.

Когда я вернулся, почти ничего не изменилось — лишь голова моего гида-черепахи смотрела теперь в другую сторону. И занавески стали чуть светлее, чем были до прыжка.

Через четыре дня родители перевели меня в другой садик.

***

— Ты думаешь, Леша, я сам себе не задавал этот вопрос? Что значит «прыгнуть»? А хрен знает. Вот честно. Да, русский язык богат, да, заблуждается тот, кто уверяет, что якобы есть такое, чего нельзя выразить словами. Но — есть. Правда. Я могу описать прыжок только так, как рассказал о нем выше…

Хорошо-хорошо, приведу еще пример. В школе я научился рисовать. Наша классуха Вера Федоровна — крошечная женщина со сморщенным, похожим на детский кулачок лицом — заметила мои изрисованные поля в тетрадках. Вместо того, чтобы изругать меня и выставить мои каракули перед всем классом, как белые простыни с еще не просохшими желтыми пятнами мочи, — она встретилась с моей мамой и посоветовала записать меня в детскую школу искусств. Классуха сделала это зря, потому что об учебе я тогда почти забыл: меня захватил белый альбомный лист и карандаши с красками. Я и теперь не могу прожить ни дня, чтобы не нарисовать хоть что-нибудь.

Ведь это потрясающе: вот еще буквально секунду назад ничего нет. Совсем ничего. И вдруг ты видишь там, за дрожащей пеленой бумажной границы, нечто иное — какую-то другую жизнь, других существ, удивительное, прекрасное место, куда тебе хочется всем сердцем. Ты чувствуешь, что именно там — родное, твое; те нездешние законы и правила — это твои правила.

И чтобы хоть немного развеять тоску, разорвать бумажную пелену, скрывающую родной мир, — ты просто переносишь всё увиденное на бумагу.

Думаешь, Алексей, что я несу романтический бред? Символическую и мистическую труху? Ведь ты — филолог, тебе так и полагается думать. Но я говорю, что видел и чувствовал, говорю, как было и есть…

Вообще-то, школа мне нравилась — поэтому прыгнул я только в восьмом классе. Я тогда влюбился сразу в двух девчонок и начал по очереди ухаживать за ними. Одну звали Ирина, она сидела на уроках прямо передо мной, и ее толстая каштановая коса то и дело прыгала по красивым плечам, когда та вертела головой. А вертела она ей часто: любопытная была девчура.

Другую все звали Катеринкой. Она училась в параллельном классе, уже красила губы, ресницы и считала себя взрослее остальных. Я ее полчетверти провожал до дома и даже два раза поцеловал в щеку.

А потом мне вздумалось нарисовать Катькин портрет. До этого я переносил на альбомные листы разное — в основном, то, что виделось мне сквозь бумажную границу. Я, кстати, до самого универа думал, что все художники так и рисуют: перекладывают на бумагу лишь то, что видят там.

Когда начал рисовать Катеринку, почувствовал, будто куда-то провалился. Так и уснул вечером с карандашом в руке. Утром встал, посмотрел — портрет как потрет. Приношу в школу, на перемене дарю своей зазнобе, она смотрит на него, а потом всучает мне обратно:

«Нарисовал свою Ирисову — вот ей и отнеси!» — и прочь от меня. А Ирисова — это фамилия Ирки из моего класса. Я ничего не понимаю. Переворачиваю портрет, начинаю рассматривать. И удивительное дело: на первый взгляд, на бумаге точно изображено Катькино лицо — с родинкой на подбородке, с челкой на левую сторону, с тонким носом. Но если всматриваешься дольше, то вдруг видишь совсем другое лицо. Иркино. Один в один.