Илья Павлов - Зеленая лампа

— А-а, ну-ну… — начал Стас.

— Баранки гну. Так вот. Идешь прямо, могил пятнадцать пройдешь, потом налево проход будет. Двадцать шагов сделаешь и придешь, куда нужно. Там тоже крест и фотка. Найдешь, в общем.

— А что там написано? — спросил студент.

— Где?

— Ну фамилия какая?

Смуглый секунд двадцать сверлил его взглядом коричневых глаз, а затем выдохнул, выпуская раздражение, словно лишний пар из котла.

— Фамилия как? Борькаев. Петр Федорович. Запомнил? Сядешь там на лавку, посидишь. Как отпустит он тебя, назад воротишься, и тогда уж ворота на крючок закроешь. Всё. Давай, — и подросток довольно-таки сильно подтолкнул студента в плечо.

— Наглые тут у вас все… — забормотал было юный нумизмат, но потом скривился и махнул рукой: с местными нефиг связываться. Да и идти действительно надо. Стас просунул руку в заборную щель, снял крючок, открыл невысокую калитку и, не оборачиваясь, пошел по прямой мимо могильных холмиков. Попадались деревянные кресты, обычные металлические трапециевидные памятники со скошенным уголком и современные прямоугольники а-ля мрамор; где-то торчала оградка, а где-то — просто холм без каких-либо опознавательных знаков. Обычное сельское кладбище, он на таких сто раз бывал.

— Ишь ты, распоряжается тут … — он всё еще злился на смуглого: этот сопляк младше года на четыре, а толкается, блин, указания дает.

Высокий крест с домовиной гость оставил по правую руку. Затем свернул налево. Памятник у дяди Борькая и впрямь ничем особым не отличался. На черно-белой выцветшей фотографии, прикрученной к кресту, — бородатое лицо с густыми седыми бровями над черными глазами.

— 1897-й — 1981-й. Нормально так пожил мужик… — такие размышления Стас обычно не произносил вслух. Оградки на могиле не было, зато рядом располагалась скамейка — свежевыкрашенная, с металлической спинкой, как-то резко выделяющаяся своей светло-синей новизной среди остальной тусклой ветхости и запущенности. Нумизмат приземлился на нее и принялся оглядываться по сторонам. Смуглого и след простыл; тишина кругом — гробовая. Ни птиц, ни насекомых, ни ветерка.

Он поёрзал минут пять, потом привстал и снова сел.

— И сколько мне здесь еще сидеть? — Стас спросил это вслух — так, будто совсем отучился думать про себя. Он почти случайно снова взглянул на могильную фотку Борькая и тихо охнул, заметив, что на старом керамическом овале ничего нет — одна сплошная белизна.

— Ну только не говори, что испугался… — где-то за спиной отозвался на его вздох мужской голос. — Я этого страх как не люблю.

Стас быстро обернулся и увидел бородатого мужчину лет пятидесяти. Он стоял, опершись на толстую сучковатую палку, и внимательно смотрел студенту прямо в глаза. Стоявший не улыбался, но от всей его фигуры, от его покатых худых плеч, расслабленной позы, какой-то неторопливости веяло добродушием. По крайней мере, никакой опасности Стас не почувствовал, и это его успокоило.

— Болит нога-то?

— Да так… Ноет.

— Ага. Ну, подвинься, подвинься, присяду с тобой, раз пришел, — мужчина присел на скамейку. Свой посох он заботливо прислонил сбоку к металлической спинке. — Вот и хорошо… Теперь и покалякать можно. Ты скажи, Стасик, сколько тебе надо?

— В смысле? — юного нумизмата почему-то совсем не удивило, что бородатый знает его по имени.

— Ну как «в смысле»… Вот мне Сенька, — это паренек смуглый, который тебя сюда привел. Не хотел он идти, кстати, не понравились вы ему оба сразу — как только пришли сюда. Ага. Так вот, Сенька мне всегда говорит, когда мы с ним об этаком беседуем, ну вот прям как с тобой щас: «Дядя Борькай, не прав ты, мол, старый пердун! Счастье — оно у каждого свое. Вот им, говорит (это он про вас с Толяном, ага), нужна куча монет для счастья. Дашь им много, вот прям до хрена монет, — и они счастливы будут!». А я с ним спорю, у нас прям индо до слез иногда доходит, так вот спорим! Я ему в ответку: «Сенька, Сенька, как был ты бурелом, так и остался. Счастье, оно, может, у каждое свое, да только так выглядит всё на поверхности. А на самом-то деле мы все к одному идем, просто пути разные». Вот.

Бородатый замолчал, и сразу стало до боли тихо. Ни птиц, ни насекомых, ни ветерка. Стас тоже ничего не говорил.

— Ага, — вдруг снова продолжил Борькай. — Вот я тебя, Стасик, и спрашиваю: сколько тебе этих самых монет-то надо? Для счастья. Для настоящего. Так, чтобы ты радость подлинную ощутил. Чтобы прямо до слез, до дрожи, до сути самой. А? Вот разреши наш с Сенькой спор!