Илья Павлов - Зеленая лампа

Он до сих пор с закрытыми глазами мог указать, где чей дом стоял: тут жили Петровы, а тут Абаевы… Он помнил, как дойти до заросшей землянки, где, по уверениям старожилов, прятался сам Стенька Разин и там же где-то схоронил награбленное. Тут, на кладбище, у него лежат две бабки, дед, отец с матерью и сестра. Тут его душа и сердце…

— А вы, чёрт, развалили всё, разворовали, растащили! Дорогу асфальтовую они не успели проложить, село, мол, бесперспективное! Сволочи! — слова утонули в полевом ветре, погасились о деревья ближайшей рощи, ушли в леса кувайской тайги. Николай посидел еще немного, подышал родным воздухом, а потом принялся вытаскивать из багажника скарб. Через час он уже скрипел половицами своей избёнки.

***

Первое, что он заметил, — икону. Кто-то снял ее с божницы и положил на подоконник. Это было бабкино благословенье: с нею она провожала к зятю свою дочку, его мать. Бабка сама украшала икону фольгой и искусственными цветами. Она же выучила Николая «Отче наш» и «Богородице»: «Ты, грит, сынок, — бабка его часто сынком звала, — ты, сынок, молись и на Бога смотри. А Бог-то он тут, с нами», — и на икону глазами показывала…

— Кто ж тебя так? — забормотал Федорыч, будто нашел за старой поленницей котёнка с перебитой лапой. — Зачем сняли-то и на окно тебя сунули? Ладно хоть не унесли, ладно хоть так…

После он приметил рядом с табуреткой чей-то рюкзак, а чуть позже за голландкой в углу нашел припрятанное гудло.

Он присел на старый диван, поводил носом, будто старая гончая, и глаза его невольно скользнули вниз — к чехлу со старым охотничьим ружьем. Не нравился ему такой расклад; что-то носилось в воздухе — тревожное, неопределенное, то, чего раньше в Помаево он не чувствовал.

— Мародёры, мать их… — решил наконец машинист и вздрогнул от собственного сиплого голоса; во рту стало сухо, язык едва шевелился. — Ну я им покажу, как село чужое грабить! Дай только добраться до вас…

С этими словами он привстал и наклонился к рюкзаку, к которому был прикреплен коричневый потертый чехол. Федорыч начал судорожно отстегивать его, затем полез за крупной дробью, руки его дрожали, ему казалось, что вот-вот кто-то войдет и… И тогда он ответит им наконец — им всем. Тем, кто раздербанил, растащил его село-жизнь по кусочкам, тем, кто позволил умереть его Помаеву, тем, кто в душе, по жизни, ежедневно и ежесекундно мародёрствует, тем, кто… Он остановился лишь тогда, когда наставил дуло на полуоткрытую дверь, и так продержал ружье, наверное, с минуту. А после поймал себя на этом, зажмурил глаза — так, что задрожали веки, и медленно опустился на диван.

В избе давно не было часов — тех самых, светло-желтых, старинных, со звоном. Но тут он отчетливо услышал их мерное тиканье. Этот звук Николай помнил с раннего детства. Он любил по утрам, — когда солнце еще только раздумывало, подняться ли над горизонтом или наконец бросить всю эту опостылевшую круговерть, — прислушиваться к звукам дома и Помаева. Сначала кукареканье соседского петуха; потом скрип калитки — мать пошла на утреннюю дойку; громыханье цепи Тобика — на редкость глупой собаки, которую Колька обожал; а потом — все звуки пропадают, уходят, и остается только мерное тиканье. Тик-тик-тик-тик…

Иногда мальчик сам себе ставил такую задачку: не разжмуривать веки до тех пор, пока ветхий механизм часов не достигнет заветной точки, стрелки не совпадут, и из светло-желтой утробы не польется звон. Но так ни разу и не смог дождаться заветного момента. Секунды текли и утекали; Коля считал их и считал, принимался ворочаться под одеялом, сжимать и разжимать кулаки, терпел целую вечность. Но часы всё не били, и он сдавался. Раскрывал глаза, вскакивал с кровати — и всегда оказывалось, что нужно было подождать всего каких-то пять-десять минут. Но он не мог. Что-то в мерном тиканье часов было такое, чего решительно нельзя было перенести, особенно — если слишком сильно прислушиваться…

«Коля! Ко-оля!» — машинист часто заморгал, оглянулся и посмотрел в окно. Солнце уже теряло силу. Еще часа три, и тени станут совсем длинными. Надо разведать хотя бы в ближних заповедных местах — там, где Федорычу всегда везло на птицу и другую мелочь. Но сначала, конечно, стоит поискать хозяев рюкзака.

***

Парень, почти мальчишка, лежал навзничь на небольшом холмике слева от кладбищенских ворот. Еще издалека Николай понял, что тот жив: незнакомец иногда похлопывал себя по левому бедру, словно проверяя, не исчезло ли оно вдруг.