А на дворе басакинском, после отъезда хозяина, оставшись вдвоем, дед Атаман и постоялец его просидели недолго.
Кухарка Вера, проходя мимо стола, спросила:
— Может, вам чайку или еще картошечки, горяченькой?
Иван отказался и пригласил:
— К нам садись, — и позвенел пустым стаканчиком о бутылку.
Вера даже отпрянула, испуганно изменившись в лице:
— Нет, нет… — торопливо проговорила она, оглядываясь. — Вы уж сами… — и тут же скрылась.
Иван не понял ее испуга, вопросительно поглядел на деда Атамана.
— Нельзя, — коротко ответил тот, грозя пальцем, и поднявшись, сказал: — Пошли до дому, до хаты. — Секунду поколебавшись, он допил из водочной бутылки остатнее, одним глотком, и произнес громко: — Мы ушли! Спасибо кухарке! — и еще раз погрозил.
Дорога была короткая, через прогон перейти. А на своем дворе, плотно закрыв калитку, на цыпочках приподнявшись, он через забор глянул, и лишь потом негромко сказал:
— Нельзя. Им нельзя водку давать. Всем. Верке, Сашке, Чугуну, Кудре, никому нельзя. У Аникея с этим строго. Только из его рук. Они же все из «обезьянника».
— Из какого «обезьянника»? — не понял Иван.
— В милиции — «обезьянник», с решетками. Оттуда и привозят работников. Всяких бродяг, алкашей. Для трудового воспитания, — усмехнулся старик, усаживаясь на воле, за дворовый стол. — Верка, она из дурдома сбежала. Она мужа зарезала. Насмерть.
Старик заметно опьянел, принес сигареты, закурил, оправдавшись:
— Трезвый я их в рот не беру. А как выпью, тянет. Ты чаю заваривай. Посидим… Рано еще, — и прежде начатое продолжил: — По ней и не угадаешь. А сидела в дурдоме. Значит, с головой непорядок. Сбежала оттуда. Менты перехватили, привезли Аникею. Он заказал им бабу. Вот и привезли. Живет. В дурдоме-то хуже.
Тут все такие. Сашка какой уже год по «условному». В любой момент, как провинится, могут в тюрьму посадить. А здесь все же воля… И Кудря, тоже три года «условно». А Чугуна мать привезла, из станицы. Он спился, до нитки ее обирал: весь погреб, до картошины вытянет, любую тряпку утянет. С милицией привезла. Работает… Басака их строго держит. И нам приказ, хуторским: «Ни грамма им не давать. Иначе…»
Дед пригнулся, проговорил шепотом:
— Иначе, сказал, сожгу, — и подтвердил громче: — Он сожгет. Всем нашим приказал: мне, Ксене, Фатею, бабе Кате… Раньше чего-нибудь надо помочь по хозяйству: с дровами, огород вскопать, прибить ли, приколотить дощечку, позовут втихаря, когда нет хозяина, Сашку ли, кого еще на подмогу. А за работу, как водится, поллитра да закусь. А потом был случай: Кудря, пьяный после калыма, заснул, упустил скотину. Дело — в ночь. Пока искали. Тут — волки. Разогнали гурт. Телят порезали. Аникей всех собрал прямо вот здесь, на моем базу. Напрямки сказал: «Замечу, сразу хату — в дым…»
Дед Атаман даже теперь, через время и во хмелю, словно в ознобе, передернул плечами. А тогда была и вовсе страсть.
Басакин собрал стариков. Они про беду знали. Виноватая бабка Ксеня молчаком слезы глотала. Разговор был короткий:
— Держу вас, старых. Чем могу, помогаю. Без хлеба не сидите. И буду помогать. Потому что — свои. А вы мне вредите. Пять голов погубили. Тыща… Ты не реви, баба Ксеня. Это мне реветь надо. Я к вам по-людски. А вы? Запомни… И все запомните. К работникам моим не касайтесь. Замечу, узнаю, слов не будет. Хату — в дым, — произнес он жестко. — В руки — костыль и чикиляй куда хочешь. — Он голоса не повысил, но глаза были страшные: этот точно — сожгет.
Даже теперь, через время, припомнив тот час, дед Атаман почуял нешуточный страх, оглянулся и громко сказал:
— Это правильно, я считаю.
И сразу потянуло старика на выпивку.
Принес он из кухни большую кружку вина своего изделия, сообщил:
— Смородиновое… Лишь сахар и сок. И чуток дрожжей. Покушаешь?
— Нет, — отказался Иван.
— Правильно. И Басака делает правильно. Он уважает людей. Дедов и бабок. Тут сколь нас осталось-то, две калеки с половиной. Хлеб ныне ты возишь. И сам он. Какое лекарство надо. Или куда поехать: в станицу, в райцентр, попутно возьмет, никогда не откажет. Мы бы без него, особенно в зиму, все передохли. Тут ничего не скажешь. Уважает людей. А работников хоть и в строгости держит, но кормит, одевает. Не то что чечены. У тех бичи сухую дробленку жуют да в обносках ходят. Аникей одевает, кормит. Всегда им бабу держит. До Верки была молодая девчонка, детдомовская. Но они ее быстро накачали. А перед ней — очкастая, с мужем, с дитем. Мужик, тоже очкастый, скотину стерег. А мальчонка — совсем малый. Еще бабка моя живая была. Она жалостливая. Совала этой очкастой. То да се. Сахарку да конфетков, крупы на кашу, печеников. Потаясь, чтобы не видали. Аникей, а тем более, когда Валентина, его жена, приезжает, та баба — бой. «Только жрете и жрете, — передразнил старик. — По буханке в день сжираете!» Очкастую она заставляла за телятами ходить и свиньям кашу варить. «Ничего с ним не сделается! — Это она про мальчонку. — Посидит в хате».
Читать дальше