Борис Екимов - Осень в Задонье

И в продолжение:

— Басака, он тоже городской, но слезы не лил, как мои, не жалился. И с неба ему не упало. Он приехал, мать схоронил, отца определил и запрягся, как бык, тянет и тянет. Когда он и спит, не знаю. Лишь зимой, как медведь, пару месяцев. А остальное… Лето, весна ли, осень… Вечером — на воду, одни сети на постав, другие — внаплав, всю ночь — с ними. А утром, глядишь, уже поскакал на ферму, к скотине. Этим помощникам, ахарям, разве доверишь? За ними в четыре глаза глядеть. Сколь скотины, молодняк, лошади… И все — в одного, в одного. Такая ига. — Старик вздыхал, умолкая.

Он провел на хуторе всю жизнь и всю жизнь тяжело работал. Еще мальчонкою начал трудиться, в войну: на сенокосе, на бахчах, на тракторных прицепах, плугах да сеялках.

Он понимал своего молодого соседа, сочувствовал, порою завидовал ему до сердечной боли. Разве такая воля раньше была? Чего не коснись: скотину — не держи, сено не смей косить, хворостины в лесу не тронь. Рыба в Дону — не твоя. А ныне… лишь работай.

Он глядел на свои руки, большие, мослатые, костенелые, в черных веревках вен, глядел, неволею вспоминая долгие свои труды, которым пришел конец и от которых много ли проку. Одни лишь тяжкие хвори.

— Надо трудиться… Под лежачий камень ничего не притекет, — внушал он своему постояльцу, а может, далеким детям, или просто заученно повторял для мира вечный закон: — Надо трудиться…

Одобрял Ивановы хлопоты и Аникей. Даже завидовал:

— Я тоже люблю за шиповником, за бояркой, за ежевикой. Такие места знаю на Клешнях. Но все некогда.

— Поехали… — звал Иван.

— Да, надо бы выскочить, развеяться… — соглашался Аникей.

— Конечно. Пока погода стоит. Хорошие здесь места, — нахваливал Иван. — Тихо, спокойно. Тополя начали опадать. Тополевка идет.

— Тополевку легко резать, — вспоминал Аникей. — Дорожки, круги… Листочки разгребаешь, они стоят, красавцы крепенькие. Лисички не попадались? Люблю лисичку. Какой у них запах! — шумно тянул он воздух.

— Попадались, — сказал Иван. — Я их своим отвозил. Ребята хорошо едят. И мать любит.

— Попадутся еще, — попросил Аникей, — давай пожарим, со сметанкой. Что-то так захотелось. Давно не кушал.

На той же неделе, ему на счастье, попалась Ивану целая полянка лисичек: золотистые, с острым духом и ни одного червивого. Обрадованный Аникей их жарил сам, кухарке не доверяя, в большой черной сковороде с лучком, на коровьем масле. Он колдовал у плиты, по невеликому дворику растекался дух приманчивый. За летним столом, под навесом сидели гости в терпеливом ожидании.

— Баловство… Раньше их у нас и не знали, и за еду не считали, — вспоминал дед Атаман. — В голод — травились. Не соображали. Хватали все подряд. Это уж ныне стали разбираться: рядовка, зеленуха, шампиньоны… Все едовое… А старые люди их в рот не брали: змеиная, говорили, еда. Не положено. Это уж мы ныне привыкли. Моя бабка, бывало, рядовку окисляла томатом. Аникей помнит.

— Помню, помню… — отозвался хозяин. — Мировая закусь. Но моя сейчас будет не хуже.

Он принес и поставил на стол горячую сковороду. И лишь теперь сдобрил шкворчащее жарево густой сметаной, остужая его.

— Тут уж сам бог велел… — наливая стаканчики, сказал Аникей, на Ивана глянув.

Тот качнул головой, отказываясь. Хозяин его одобрил:

— Это — правильно. А нам с Атаманом немного можно. Верно, дед?

— Нам можно. На хуторе нет гаишников. А если и прибывают, то по другому делу.

Выпили, крякнули, стали закусывать. Кроме грибов было что есть: холодное мясо и рыба, горячая отварная картошка, огородная зелень.

Выпили и по второму стаканчику. Для крепких мужиков такое что слону дробина. Когда-то пили настоящими гранеными стаканами. Была такая мода ли, дурь.

— По ободку — двести грамм, — вспоминал дед Атаман. — А доверху всклянь — двести пятьдесят. Бывало, обижались, если по ободку нальют. Чего, мол, не доливаешь. Давай горкой, чтобы жизнь была полная.

Понемногу вечерело. Нежаркое уже солнце клонилось к горе. Но скотину еще с пастьбы не пригнали, было тихо. И как всегда вечерами, пробиваясь через вечный хуторской скотий дух и нынешний грибной, чуялся сладкий запах петуний, душистого табака, росших рядом. Кухарка Вера только что улила цветочные клумбы. А еще, тоже будто незаметно, от реки наползал вечерний дух пресной воды.

Особенно это чуял человек приезжий — Иван; оставив еду, он откинулся на грядушку скамейки, сказал искренне:

— Хорошо тут у вас…

— Вот и поселяйся, — предложил Аникей. — Заявление пиши атаману, он у нас главный. Хату выделим. Этим не бедствуем.