Вацлав Ржезач - Свет тьмы. Свидетель

Разумеется, сразу к детям меня не пустили. Продолжительность прогулок была отмерена мне как лекарство, которое я должен был принимать, постепенно увеличивая дозы, и матушка всякий раз сопровождала меня при этом. Могу себе представить, как она вырядила меня, собираясь впервые выйти на улицу. Я знаю себя по фотографии. Бархатная матроска с белым воротником, широкополая соломенная шляпа стянута под подбородком узкой белой резинкой. Неудобная, удручающе стеснительная одежда, она возбудила бы ужас в любом современном ребенке. Но я, увидев себя в зеркале, конечно, остался доволен своим величественным, достойным принца, облачением.

Когда мы спускались по лестнице, матушка велела мне прочесть «Ангела-хранителя» перед распятием, помещенным в нише и слабо освещенным лампадкой. По-моему, именно вид желтого, измученного, покрытого пылью тела распятого, озаренного бледно-розовым сиянием, разбудил мое воображение и подстрекнул к тому, что оно и выкинуло немного погодя.

Мы спустились в подворотню. Стоило мне взглянуть на этот темный длинный тоннель, на другом конца которого свет лишь пунктиром очертил контур дверей, там, где они неплотно прилегали к стене, образуя щели, я задрожал всем телом и остановился.

— Что с тобой, голубчик? — встрепенулась матушка.

Нынче я не могу по чести-совести и с полной ответственностью сказать, в самом ли деле я что-то увидел или то был лишь проблеск внезапно нахлынувших воспоминаний вкупе со страхом, с которым я не смог справиться.

— Там! Там! — вскрикнул я, тыча пальцем в угол, куда три недели назад загнали крысу. Отвернувшись, я зарылся лицом в шелк матушкиной юбки.

— Ничего там нет, голубчик, — успокаивала она меня.

Но в кромешной тьме материи и плотно зажмуренных глаз я теперь и впрямь увидел недавнее происшествие с начала до конца. Меня обуял ужас.

— Крыса! Крыса! Пан Горда!

Матушка стояла, будто сама не своя, не умея что-либо предпринять. Мне кажется, напуганная моим все усиливающимся криком, она совсем потеряла голову. Весь дом был поднят на ноги, люди стекались со всех сторон. К счастью, отец мой подоспел в числе первых.

— Ему чудится крыса, — бросила отцу матушка. — Я знала, что мальчику рано еще выходить. Я отведу его домой.

Отец придерживался иного мнения, ему недоставало воображения. А может, еще более того ему претило, что его сын хотя и маленький, но обнаруживает страх перед столь многочисленным собранием.

— Просто на мальчика так повлияла темнота, — заявил он. — Однако он не может вечно сидеть дома. Он должен выходить на улицу. Матес, — позвал отец привратника, — идите и откройте ворота!

Все еще уткнувшись головой в матушкину юбку, я перестал орать. Я стыдился чужих людей, собравшихся вокруг, но любопытство превозмогло. Мне хотелось услышать знакомый скрип ворот, который нас, детей, всегда приводил в восторг. Отец схватил меня за плечо и мягко, но настойчиво повернул лицом к себе. Однако век я не разомкнул.

— Ну-ну, будь мужчиной! — подбодрил он. — Открой глаза и пошли. С папой ведь ничего не страшно.

Если мать — сама нежность и забота, то отец — надежная опора и сила. В ту минуту я ощутил, что с отцом мне на самом деле нечего бояться. И открыл глаза. Ворота были распахнуты настежь, через них потоком струился свет. За ними сияла залитая солнцем улица. Призраки исчезли. Я шагнул за папенькой следом.

Хоть и не поддаваясь больше такому ужасу, как в первый день после болезни, я все-таки никогда уже не смог избавиться от страха и тоски, охватывавших меня всякий раз, когда я вступал в подворотню нашего дома. Всю жизнь — по сей день — меня одолевает тоска, если мне предстоит пройти по длинному темному коридору, в конце которого струится слабый неясный свет. Поразительное чувство: идти длинным темным коридором, в конце которого что-то неотчетливо брезжит.

Мясник Горда повлиял на мою жизнь, как редко кто другой, а потом вдруг исчез, будто привидевшийся во сне призрак, что расплывается, не успев обрести четкой формы, оставляя свои следы только в приступах ужаса, которые мы ощущаем лишь позднее. Мне кажется, я немного присочинил — и не столько в том, что поведал о происшествии с крысой, сколько в рассказе о своем выздоровлении. Так ли все происходило, как я описал? Я хотел бы поклясться, что так, однако убеждение мое основано скорее на вере, чем на достоверности.

Я знаю, сколь ненадежно воспоминание. Оно выдает мне то, о чем я его никогда не спрашиваю, за многое мне приходится с ним тщетно воевать. В этом смысле человеческая душа схожа с земной поверхностью. У ее эволюции тоже есть свои этапы, и в ней совершаются свои, предаваемые забвению, перевороты, а при незафиксированных катаклизмах исчезают целые временные пласты, погребая и оставляя в безвестности то, что происходило когда-то. Именно это и постигло меня, начиная с момента известного вам происшествия и моей болезни и до тех пор, когда я поступил в школу. Где-то в первом классе я обнаруживаю себя уже в новом, ином обличье. Однако как я этого достиг? Перемена — налицо, но течение, ход ее ускользает от меня.