Александр Мещеряков - Шунь и Шунечка

Но это было зимой, а сейчас… Сейчас Шунь встал босой ногою с гамака на вечный дубовый пол — стало виднее, что он отличается ростом и длиннющими обезьяньими руками, будто лопасти снегоуборочного комбайна. Хипповая косичка образца семидесятых напоминала о молодости. Теперь косичка поседела и сделалась жидковатой, залысины вели ползучее наступление на мощный череп. Чтобы придать себе сходство с буддийским монахом, Шунь неоднократно собирался побриться наголо, да все руки до головы не доходили — время истощалось за трудами в саду и в библиотеке. Бороду, правда, опасной бритвой все-таки брил: доставляла слишком много бытовых неудобств в виде крошек и озерного песка, которым Шунь имел обыкновение умываться, чтобы сократить расход мыла. Крупные черты лица с бугристой кожей наводили на мысли о незавершенной скульптуре мастера весьма средней руки. Скажем прямо: грубоватое было лицо, похожее на топинамбур. И не предполагавшее, на первый взгляд, начитанности. Это было, конечно, обманчивое впечатление.

Шунь прошуршал тапками в угол читальной залы с дубовыми, опять же, читальными столами. В углу висел допотопный умывальник, под которым стояла заменявшая ведро братина. Шунь обвалял палец в мучнистом зубном порошке, зашарил по деснам и улыбнулся: за ночь зубы снова подросли. Причем все, включая зуб мудрости, приобрели трогательные детские зазубринки. Каково! Случилась настоящая удача, ибо в своей прежней столичной жизни Шунь частенько маялся болью, но нахождение во рту рук чужого человека было ему неприятно, кариес покрывал зубы черными выбоинами — Шунь боялся дантистов. К тому же денег на них никогда не хватало. За это он дантистов не жаловал, обзывал дантесами и с сожалением думал о Данте, вынужденном стоять с ними в словаре по соседству.

От подросших зубов раздвинутым по вертикали губам было неудобно, они едва смыкались, но зато теперь Шунь точно знал: накопленная годами безбрачия и отшельничества святость дала дружные всходы. И это при том, что, в отличие от правоверных буддистов, комаров он изничтожал без жалости, в отличие от православных, поста не соблюдал, не брезговал и крепкими алкогольными напитками, включая вульгарную самогоночку. Впрочем, поднятие чарки Шунь расценивал не как бытовое пьянство, а как ритуал очищения от скверны мира. А относительно того, что мир был именно скверным, никаких сомнений он не испытывал. Да, именно так: мир непознаваем и к тому же скверен.

Для такого мнения у Шуня было припрятано множество не всегда отчетливых аргументов. Сам он появился на свет в среду, 7 февраля 1951 года от Рождества Христова, то есть, если быть более точным, в год младшего брата металла и зайца. Напоминаю, что Джугашвили-Сталин пребывал тогда еще живее всех живых и даже некоторых мертвых, затеяв очередной перебор людишек. Последние годы подзатянувшегося каннибализма проходили под девизом правления “Незамутненная мудрость и драконова радость”. С радостью все шло вроде бы по плану: дрожали врачи, дрожали кибернетики, дрожали филологи, дрожали евреи, — но свежесть восприятия все-таки покидала генералиссимуса, ночные занятия лингвистикой подтачивали силы и отвлекали от главного. “Ох, мудрено…” — думали соратники после прочтения основополагающей брошюры “Марксизм и вопросы языкознания” и внутренне потирали потные ладони, предвкушая скорую смерть вождя от маразма. При ближайшем рассмотрении дракон все больше походил на немощную рептилию, которой пора в мавзолей.

7 февраля года металла и зайца Союз Советских Социалистических Республик сложил щупальца кукишем и отказался платить Соединенным Штатам Америки должок по ленд-лизу. И не зря: косящие под китайцев серпасто-молоткастые соколы бились насмерть со звездно-полосатыми стервятниками в многострадальном корейском небе. Какой уж тут должок? Газеты, разумеется, не обходили вниманием это самое небо и со значением писали: “Рожденная на советской земле радуга как бы обнимает весь мир многоцветным радостным сиянием”. Читая эти строки, значительная часть ойкумены по-бабьи вскрикивала: “Чур меня, чур меня!” А лакей империализма, монархо-фашиствующий волк Иосиф Броз Тито даже выл, глядя на радугу с берега Адриатического моря. Не догадываясь о дряхлости лингвиста, отощавшие колхознички по-прежнему увлекались словесной магией. В этот день село Голодуша на Псковщине они единогласно переименовали в Раздолье. Переименовав, разошлись по покосившимся избушкам хлебать пустые кислые щи и слушать радио, из которого неслось: