Элиф Батуман - Идиот [litres]

Я очень живо всё это представила – светофор, ненужно мигающий в ночи, первые машины на рассвете – и вдруг прониклась пониманием, насколько в его жизни больше всего, чем в моей: что ему нужно сделать, какие расстояния проехать, в то время как я ничего не делала и никуда не ездила и никогда не сделаю и не поеду. Все мои дела – бесконечно навещать родителей – сначала одного, потом другую, – и этому ни конца, ни края. И хуже всего – осознавать, что винить, кроме себя, мне некого. Если мать говорит чего-то не делать, я и не делаю. Все матери что-нибудь запрещают своим детям, но слушаюсь – только я. У меня, у вечного голодранца на огромном мировом рынке идей, нет ничего, чему я могла бы хоть кого-то научить. Ничего, что было бы хоть кому-то нужно. Я перечитала письмо Ивана и взглянула в лицо этому ужасному унижению.

Дорогой Иван!

Мои каникулы – сплошная фигня. Я ничего и ни о чем не знаю. У меня есть книга со словом ЯЗЫК на обложке, но чему я могу по ней научиться? Думаю, проблема лежит очень глубоко. Нефтяная бочка пуста, и ты бросаешь сигарету. И всё вокруг вспыхивает пламенем.

Я не понимаю, что происходит или зачем. Не понимаю, почему, если просто поздороваться или даже побеседовать друг с другом, эти слова обратятся в банальность. Ты говоришь, у тебя нет настроения для несущественных премудростей. Но несущественные премудрости – это единственное, что создает разницу между чем-то особенным и огромной грудой мусора, плывущего через вселенную. Это – не моя выдумка. Люди открыли это в девятнадцатом веке.

Похоже, я в тебя влюбляюсь. С каждым днем мне всё сложнее разглядеть общий знаменатель, понять, что именно можно считать реальным объектом. Все категории, из которых составлено понятие «собака», расплываются и исчезают, я потеряла способность давать определения. По моим рукам бежит холод, а в голове крутятся песни. «(Если мне суждено умереть, пусть это будет твоя) Рука аристократа» [31] Название вымышленной песни. .

Когда я отослала письмо, был уже поздний вечер. Я отправилась к реке на пробежку. Всё казалось словно отмытым до скрипа – более и в то же время менее реальным, чем обычно. Я чувствовала землю обеими ногами. И ни в какую не хотела прекращать бег. Не хотела переходить к следующему занятию, потом к следующему.

Приняв душ, я залогинилась в Юниксе и применила команду finger, чтобы узнать, где Иван. Он был онлайн, сервер назывался neptune.caltech.edu.

Я взяла книжку и принялась за чтение. Книжка была как-то связана с Испанией. Каждые пять минут я проверяла, что там у Ивана. Порой он на пару минут переходил в режим бездействия, а потом опять возвращался в активное состояние. Я пыталась представить его там, в Калифорнии, где еще прошлое, где на три часа раньше, – как он набирает что-то на компьютере с именем Neptune, потом на пару минут прерывается и снова набирает.

В 2:40 от него пришло сообщение. Я перечитала его дважды. Я не поняла ни слова, но физически почувствовала, что ничего хорошего для меня там не написано. От отдельных строчек мое сердце парило в вышине, но от того, что лежало под поверхностью, в основе, мне становилось муторно.

Я перечитала письмо в третий раз.

Дорогая Соня, начиналось оно. Мне так много хочется тебе написать. Иван сидел в крошечной комнатке Калифорнийского технологического института. Я всё время описывала нечто вроде вертиго от «выпадения из языка». Он испытывал то же самое. В математике он больше всего любил непосредственность в отношениях между мыслью и текстом – ты пишешь ровно то, о чем думаешь.

Когда я пишу тебе, у меня – похожее чувство, словно мои мысли и настроение передаются прямо в клавиатуру. Не знаю, почему мне этого хочется, это очень трудно постичь. Я понимаю примерно треть из того, что ты пишешь, и у тебя, наверное, – то же самое.

С другой стороны, в той трети, которую я понимаю, Тебя больше, чем если бы это был популярный прозрачный текст, типа эссе или толкования. Во всём, что ты пишешь с таким вниманием и с такой глубиной, есть твой образ. Именно поэтому я боюсь тривиальности разговорной речи. Попробуй я установить с Тобой связь той же глубины, как в этих письмах, – а вдруг у меня бы не вышло?

Разумеется, это просто страх. Всё равно стоит попытаться. Мы можем идти себе и идти, а говорить – лишь когда есть повод.

Ближе к концу он обратился к теме любви, которая, по его словам, настолько сложна, что у него не получается написать об этом хоть одно осмысленное предложение. В последние два года у меня много всего произошло, и мое представление о любви изменилось. У меня есть девушка, но я испытываю к ней любовь далеко не всегда. Я очень много думаю о тебе. Моя любовь к тебе – это любовь к человеку, который пишет твои письма.