Тадеуш Ружевич - Избранное

«Кино» состояло из черной жестяной трубки со слабым увеличительным стеклом. Картинки покупались отдельно: отрезки старых кинолент. Можно было купить одиночные кадры, а также кусок ленты с тремя-четырьмя кадрами. Закладываешь «фильм» и смотришь на свет увеличенное изображение. Ленты были желтоватые, коричневатые, голубые или черно-белые. Помню, что на одном из этих кадров я впервые в жизни увидел Чарли Чаплина, которого потом узнал в настоящем кино. Других артистов не помню.

Позже пришло настоящее кино, вернее, мы пошли в настоящее кино. Единственный в нашем городке кинотеатр назывался «Кинема» и принадлежал (или был арендован?) Добровольной пожарной команде. Билетером (теперь-то легко сказать — «билетером», а тогда Он был не «билетером», а стражем Святыни) был Казимеж, сын старого пожарника Г., фигуры почти мифологической, с длинными усами и бровями, как два куста. Старик, отец Казимежа, служил сторожем стадиона и охранником территории, где стояла трехэтажная деревянная желтая башня для учений пожарной команды. Но стадион будет другим разделом этих рассказов о прошлом. Вернемся к кино. Замкнутый его мир открывался ведь только для обладателя пятидесяти грошей (на обычный сеанс) или тридцати — на утренний. Билеты были голубого цвета. Не только билет, но даже цвет его имели в наших глазах волшебные свойства. То был цвет магический, с помощью этого цвета можно было очутиться там, в зале.

Но тут, у входа, царили законы суровые и реальные. Нет пятидесяти грошей, не увидишь Тома Микса, Пата и Паташона, Бака Джонса… Уже за три-четыре часа до начала сеанса у нас начиналась лихорадка. Поистине «золотая лихорадка» — ведь надо было чудом раздобыть один злотый. Причем не символический, а жутко реальный. Первый источник: копилка. В ней же что-то есть, что-то шелестит и звякает. В той черной дубовой шкатулочке… Потому что в глиняной свинке уже ничего нет, только воздух, как в свистульке, — монеты все мы повытаскали, точнее, вытряхнули по лезвию ножа. Но дубовая шкатулочка была «сейфом». Монеты туда опускались завернутыми в бумажки, чтобы нельзя было их извлечь никаким способом (то есть по лезвию ножа)…

Лихорадка. Мама сказала, что у нее «ни гроша за душой». Мы верим. Это правдоподобно. Ведь почти все покупается в кредит, «на мелок». Боже мой! Трясем копилку, чтобы бумажки там как-нибудь развернулись. Ножом пробуем. Ничего не выходит. Три часа неумолимо приближаются. Копилка прочная. К сожалению. Что делать? Лихорадка усиливается. Занять не у кого, кругом пусто. На нашем дворе монета не вырастет и с неба не свалится. За час до начала мы решаем сломать копилку с наличными, предназначенными на каникулы. И разбиваем ее топором. Когда сочли все медяки, оказалось, что не хватает нам тридцати грошей. И тут уж ничего не поделаешь.

О том, чтобы пошел один из нас, речи нет. В кино мы ходим вместе, плечо к плечу, так же, как на футбол, в лес, на кладбище, на речку. Только со временем, с годами, пути наши разойдутся. Мы сидим над разбитой копилкой, над кучкой бумажек и в который раз уже считаем монеты, теплые от наших рук. Молчим. Смотрим друг на друга. Думаем. Бросаемся к красному шкафчику, вытаскиваем из ящика целую кучу старых билетов, а точнее «контрамарок», которые сохраняют для контроля. Пробуем как-нибудь соединить, склеить две контрамарки, чтобы половинки печати сошлись, чтобы два использованные клочка стали неким целым, стали билетом. Нет. Не соединяются. К тому же у Казимежа ястребиный глаз. Разве что в толчее, в шуме, в спешке, бочком… Идем, все-таки идем. Всякое может случиться. Идем с отчаянием в сердце, без веры, но идем, потом уже бежим. К кинотеатру.

Какой шел фильм? Не знаю, не помню. Помню только нашу лихорадку, нашу надежду, наше безнадежное уныние. Перед кинотеатром толпа. Какие еще есть возможности? Без билета? Юркнуть в боковую дверь? Казимеж. Через окно в уборную, а из уборной — в фойе? Казимеж. Или, наконец, пойдет один из нас, а потом дома расскажет фильм другому? Нет. Лихорадка усиливается, толпа нажимает. Казимеж в дверях — как многоголовый Цербер. Стоит раскорякой, еще не впускает, то на ком-то шапку собьет, то по уху хлопнет. Еще не впускает, еще осталось пятнадцать минут, десять минут, мы еще стоим в толпе тех, у кого есть билеты. Вот уже впускает. Тщательно проверяет билеты, разрывает их. Зрители входят. Мы хорошо знаем это прохладное фойе с черно-белым плиточным полом. Преддверие зала. Кто туда попал, тот, собственно, уже очутился в другом мире. Мы стоим в толпе, мы без билетов, нам не хватает тридцати грошей. Толпимся, как все прочие, кто с билетами и кто без билетов, кругом зажатые, потные… Но это только видимость, видимость — толпа у входа тает, уменьшается… еще пять минут, четыре минуты, три… Надежды нет. Мы смотрим друг другу в глаза. Казимеж отодвигается, медленно притворяет двери, оглядывается, впускает кого-то опоздавшего. Глаза его равнодушно скользят по поредевшей кучке. Мы еще стоим. Через минуту двери закрываются. Конец. А там, в зале, — начало. Начало сеанса.