Франсуа-Анри Дезерабль - Некий господин Пекельный

В конце декабря Гари наконец вернулся из Ла-Паса, его встретили с почестями. Он поселился в отеле “Пон-Рояль”, рядом с издательством “Галлимар”. Его узнают на улицах, официанты в кафе “Липп” обращаются к нему “месье Гонкур”, весь – или почти весь – Париж у его ног, обутых в до блеска начищенные туфли Weston , – на его вкус, все это, черт возьми, совсем не плохо, и почему бы не пригласить весь бомонд на обед? И вот весь Париж собирается у Жана де Липковски на бульваре Сен-Жермен. Об этом обеде я, кажется, знаю все, что можно узнать: во что был в тот вечер одет сам Гари, какого цвета был костюм его жены, какую речь он произнес, как шутил, как бранился, как высмеивал критиков, количество гостей, их имена, кто не пришел, хотя был приглашен (Альбер и Жан-Поль), какие блюда и напитки подавали, на каком этаже все происходило, в котором часу, в каком зале и какие там висели люстры; так что мог бы, если б захотел, отвести вас туда, но не буду – я всегда недолюбливал такие сборища, и вообще я уже в постели.

Писатель, как все люди, получает почту, по большей части напоминания о взносах, но иногда, случается и такое, письма от читателей. В основном очень лестные, временами – не очень: ему по пунктам, с примерами, объясняют, чем плоха его книга, до чего она нудная и что в ней следует изменить; попадаются и такие, которые никак не касаются его книг: самые разные просьбы (я тоже пишу, как сделать, чтобы меня напечатали?), нескромные вопросы (вы женаты?), брачные предложения, снабженные откровенными фотографиями и постскриптумами – двусмысленными (P. S. Вы Водолей, я Дева – одно из этих утверждений имеет отношение к астрологии) и вполне определенными (P. S. Прошлой ночью мне приснилось, что вы макаете свое перо в мою чернильницу) . А некоторые рассказывают подробности о смерти его отца.

Так произошло с Гари вскоре после получения Гонкуровской премии.

Среди поздравительных писем мне попалось одно, уточнявшее подробности смерти человека, которого я так мало знал. Он умер вовсе не в газовой камере, как мне говорили, а от ужаса, по пути на казнь, в нескольких шагах от входа. Человек, написавший мне это письмо, был часовым у двери, приемщиком – не знаю, как его еще назвать и какой официальный пост он занимал. В своем письме, вероятно, чтобы успокоить меня, он писал, что мой отец не дошел до газовой камеры, упав замертво перед самым входом. Я долго стоял с письмом в руках, потом вышел на лестницу, прислонился к перилам и не знаю, как долго простоял там в своем лондонском костюме поверенный в делах Франции, имеющий крест Освобождения, орденскую ленту Почетного легиона и Гонкуровскую премию. Мне повезло: Альбер Камю как раз проходил мимо и, увидев меня в таком состоянии, затащил к себе в кабинет. Человек, умерший такой смертью, до той поры был мне чужим, но с этого дня он навсегда стал моим отцом.

На самом деле Гари такого письма не получал. Его отец не умер по пути в газовую камеру, как он не раз утверждал.

Сохранилось несколько фотографий Арье-Лейба Кацева. Одна из них сделана в те времена, когда матери выучивали, где находятся Дарданеллы и Марна, Сомма и Верден, свекольные поля, усеянные снарядами, откуда не возвращались их сыновья, если же возвращались, то с рукой на перевязи, раздробленной ногой, изуродованным лицом, каменным сердцем и начиненные свинцом. Арье-Лейб был на другом, Восточном фронте, недалеко от Запорожской Сечи, которая по сравнению с фронтом – всего лишь детская площадка. Молодой еще человек, призванный в царскую армию, как двадцать миллионов других молодых людей. Он гордо позирует, повернувшись в три четверти, фуражка с кожаным козырьком чуть набекрень, руки в карманах толстой суконной шинели, грудь колесом, ремень затянут на пухлом теле, взгляд недостаточно твердый для воина. Улыбки нет. Наверно, он вложил эту фотокарточку в конверт и отправил жене вместе с письмом, в котором шлет поцелуи ей и их сыну, зная, что письмо это прочтут, а фотографию бережно сохранят, но не зная, что потом, после войны, не этой, а другой (потому что будет еще и вторая война, не менее жестокая и страшная, чем первая), сын напишет на обороте карточки: “Фотография моего отца Леона Кацева во время службы в русской царской армии. Он умер по пути в газовую камеру”, – и трижды подчеркнет слово отец.

И все-таки это неправда. Не знаю, как писать о его отце. Я долго не мог приступить к этому месту, не находил правильного тона. И есть ли такой тон? Поэтому ограничусь фактами. В начале 1925 года Арье-Лейб Кацев бросает мать Романа Мину и уходит к другой женщине, Фриде Боярской, которая на семнадцать лет младше ее. От этого брака рождаются двое детей: в начале июня 1925-го Валентина, в марте 1926-го Павел. Роман и Мина в это время покидают Вильно, едут в Варшаву, потом в Ниццу. Проходят годы, начинается война; Лейб в Вильнюсском гетто, чтобы уцелеть при отборах, записывается трубочистом и убавляет себе десять лет. В сентябре 1943-го Фриду, Валентину и Павла депортировали в концлагерь Клоога в Эстонии. В сентябре 1944-го с приближением Красной армии нацисты ликвидируют лагерь. Всех узников, а их было более двух тысяч, убили: одним пустили пулю в затылок, других облили бензином и сожгли заживо. И среди них Фриду сорока восьми лет, Валентину девятнадцати и Павла восемнадцати лет.