Макс Неволошин - Срез

— Опять дрейфовали, гады?! — атакуют их на берегу.

— Много выжрали?

— Сейчас я их порву! — орет Юденич.

— Э, э… без горячки, пацаны, — Ваня хитрожопо улыбается, — бутылку за доставку, это же святое…

— А сколько везёте?

— Ящик.

Лица островитян светлеют.

— Ого! Красавцы.

— Герои!

— Стахановцы.

— Выгружаем и — к столу! — командует Глеб. — Стахановцам пока не наливать.

Несколько человек жили в лагере более-менее постоянно. Сам Глеб, Шуба, Захар и Юденич. Серега Юдин всегда напоминал мне кого-то из героев Карла Мэя. Или Майн Рида, например, всадника без головы. Приземистый, крепкий, морщины — как стилист нарисовал. Познакомились мы в яслях. Затем ходили в одну группу детсада. Затем десять лет — в один класс. Первые шесть мы с боями отстаивали право сидеть вместе. Наконец классная сдалась: «Рассаживайтесь, как хотите». Тут же под ухмылки и смешки двое акселератов пересели к девочкам. Хулиганы с облегчением устремились на галерку. Я шуганул отличницу Ларису, и Юденич уселся со мной.

С этого дня его успеваемость резко повысилась. Особенно по литературе. Перед опросом мой друг шепотом выяснял:

— Слышь, Макс, о чем думал князь Андрей, под небом Аустерлица?

— О пустой суете бытия.

— А в глаз?

— О том, что неохота умирать.

— Почему умирать?

— Ну ты, блин, даёшь! Его же ранили.

— Понятно.

Перед сочинением интересовался:

— Ты читал поэму «Владимир Ильич Ленин»?

— Более-менее.

— Про что там? Только быстро.

— Ленин умер, Маяковский расстроился. И вспоминает его жизнь. Детство, отрочество, юность…

— Кому ты гонишь? Это Горький.

— Погоди. Значит так: детство, казнь брата… увлёкся марксизмом… ссылка. Партия большевиков. Главное не забудь: Ленин и партия — близнецы-братья. Понял?

— Не тупой. Дальше.

— Революция, гражданская война. Все. Заболел, умер.

— Ясно.

До конца урока Юденич сочинял, морщась и погрызывая ручку. И к моему изумлению, получал четвёрку. Вот что значит хороший синопсис.

Дружба с Юденичем имела весомый бонус. Меня не доставали школьные быки. Серега был надёжным пацаном, хорошим спортсменом и умельцем начистить кому-нибудь репу. Особенно полюбил это дело в нетрезвом состоянии. Повод значения не имел. Он мог, допустим, поздороваться с незнакомцем в каком-нибудь бандитском гетто. И пока тот соображает, что к чему, с криком «Где твоя вежливость, баран?!» провести серию ударов в голову и корпус. (С тех пор я всегда отвечаю на приветствия.)

Это хобби трижды приводило Юденича в больничную кровать. Последняя лежка выдалась долгой. Серега много размышлял. И решил навсегда бросить пить и драться. Говорят, воздерживается до сих пор. Работает начальником среднего звена. Увлекся разведением овощей, по субботам ходит в баню.

Если человеку досталась курьезная фамилия, он просто обязан стать здоровым пофигистом. Мой приятель Юра Меховой развил в себе это качество до основной черты характера. Как только беднягу не звали: Мех, Смех, Тулупчик, Шапкин, Варежкин, Пальтишкин… Но чаще всего — Шуба. Когда Юра женился на высокой, худой девице, остроумцы тотчас прозвали её Селёдкой.

Шуба на это чихать хотел, как и почти на все остальное. Улыбался, демонстрируя ямочки на щеках и стейнвейновские зубы. Будто в компенсацию за нелепую фамилию судьба одарила его внешностью голливудского плейбоя. Высокий рост, мужественный торс. Улыбка, от которой у девушек подгибались ноги. Его женитьбы, разводы и другие интимные забавы существовали параллельно. Фактически Шубу увлекали четыре предмета: рестораны, сиськи-письки и погреть летом задницу на Волге.

Последнее — в буквальном смысле. Как-то раз Юрой овладела идея нудизма. И он её немедля воплотил. «Девчонки не любят белых пятен, — уверял Шуба, — повсеместный загар их возбуждает». Однажды в процессе солнечной ванны Юра надумал закусить. Явился к столу, тряся достоинствами, протесты общественности игнорировал. И уселся голым задом на осу. Она его конечно долбанула. Друзья заржали, словно конница Будённого, и громче остальных — виновник торжества.

Кабаки, однако, требовали денег, желательно веселых и законных. Для начала Юра бросил институт. Произошло это на моих глазах и опять-таки буквально. Мы шли по набережной. Шуба рассказывал о своих планах.

— Как бросить? — удивился я. — Зачем?

— Вот так! Смотри…

Он крутанулся на месте, будто спортсмен, толкающий ядро. И запустил портфель в сторону Волги. В полёте открылся замок. Тетради закружились, как чайки.