Дмитрий Пригов - Мысли

Сразу бросаются в глаза определенные магические коннотации. Это и естественно. Все элементы композиции направлены именно на создание подобной ситуации, вовлекая в нее и в то же время пытаясь деконструировать магические амбиции современных массмедиа и искусства, пытающихся стать новой религией.

Закрытый мелькающий телевизионный экран, являет как бы жизнь больше жизни, типа индуистской Майи — миражности реального мира. Черное — символ тайны, Ничто, перекрывает экран, вычеркивает его из мира инсталляции. Эта слабая миражная жизнь, правда, не оставляет попыток снова пробиться в мир и подать голос (фонограмма присутствует все время функционирования инсталляции). Стул предназначен для медитирующих и созерцающих, <���в> зеркале в результате находящих самих себя, — тяжесть, это и есть путь к самим себе.

Понятно, что данный перформанс является аллюзией на столь ныне популярные и распространенные по всем каналам всех национальных вещаний так называемые, сидячие комедии (sitcom [148] Действительная расшифровка термина sitcom — ситуационная комедия (situation comedy). — Прим. сост. ) с их нехитрыми диалогами, прерываемыми бесконечными взрывами записанного смеха, представительствующего в пределах нехитрой гламурной экранной картинки как бы постоянно присутствующего и активно вовлеченного в действие зрителя. Смеха, замещающего нас. Отменяющего нас. Апроприирующего нашу эмоциональную реакцию. Оставляя нас свободными и прохладными созерцателями нашей собственной вовлеченности в некую иную райскую жизнь.

В перформансе героями sitcom’а являются два чтеца чужих философских текстов. Ясное дело, что и в телевизионных шоу тексты написаны и не являются естественными реакциями самих персонажей на происходящее. Но в случае шоу принимаются правила игры их как бы аутентичности, в то время как в перформансе цитатность текстов вполне откровенна, хотя и не педалируется.

Сама же смеховая реакция на философские тексты, в нашем случае, может рассматриваться как реакция обыденного сознания (которое она как бы репрезентует) на нелепые в своем моментальном прагматическом применении (или неприменении) отвлеченные рассуждения. Может восприниматься и как простая реакция на неуместность подобного в данной обстановке. Может и представлять ситуацию превосхождения всякого явления спекулятивности апофатической реакцией. Достаточно вспомнить примеры негативного смеха циников или дзен-буддийскую практику.

Несмотря на вынутость этой записанной смеховой реакции из естественно-организованной реакции организма на раздражение внешней среды, смех этот обладает суггестивной заразительностью, так что, в результате смывает весь этот философский дискурс и диспут, пытающийся развернуться перед глазами постепенно полностью апроприируемой аудитории.

Известно, что где соберутся три англичанина — там и парламент. Где три еврея — там и синагога. Где трое русских — там и партячейка (доперестроечный вариант), там и черно-серый бизнес (современный вариант). То eсть третий — есть не простое арифметическое добавление к двум в качестве перехода ко многому, но является неким воспаряющим над ними образом и принципом в виде организационного и результативного импульса, имеющим в своем пределе Государство, Церковь, Общество.

Собственно, двое — нуклеарная семья (третий в виде и образе ребенка в данном случае представляется не полноценным третьим, но, в этом модусе рассмотрения, неким, так сказать, глюоном их внутренуклеарной связи) — всегда в своем пределе и идеале имеет этого реального и идеального третьего в себе. Всякая попытка радикального элиминирования его оборачивается тотальным беззаконием или провалом в экстатику. Наиболее распространенной обыденной работающей практикой представляется стратегия временного ускользания (типа прикрывания иконы, являющейся экстрагированным третьим, при половом акте). Недаром все регулирующие образования если и не отрицают эротических и экстатических проявлений, то пытаются включить их в институциональность посредством процедурности и дисциплины.

Описание перформанса:

Двое (нуклеарная семья, эротическая пара) все время пытаются отбросить третьего (сидящего с ними за одним столом) в несуществование, в незамечаемое небытие, в тайну, накидывая на него черное покрывало. Черное, которым они как бы избавляются от третьего, является классическим репрезентантом тайны и сокрытого (в метафизическом распределении цветов, где черное — тайна, белое — энергия, красное — жизнь). Но это, конечно, иллюзорная отмена третьего, который все равно постоянно присутствует за столом. В моменты «избавления» от него оставшиеся двое стремительно поглощают горячую пищу — презентант и субстрат их эротической связи. Но третий регулярно возвращается, сбрасывает покрывало и читает некий монотонный, почти мантрический инструктивный текст. Эта монотонная процедурность в процессе перформанса постепенно овладевает всеми его участниками, последовательно подпадающими под его влияние и пропадающих в магии черного.