Дмитрий Пригов - Мысли

Иду к буфету и обнаруживаю, что бутерброд с колбасой стоит 2100 руб., а кофе 1300, в то время как поутру на студии «Ленфильм» я позакусил кофием, сосисками, соком и неким родом хачапури всего за 3000 руб. с небольшим.

Должен сказать, что я долго голодный ходил за Алексеем Юрьевичем Германом и канючил: «Ну возьми на роль! Ну возьми! Я же неизвестен как актер и тем неизмеримо привлекателен! Все-таки я — поэт! Я — личность! Я имею в высшем смысле право на мелкие слабости в своей родной стране!» Герман отмахивался своей медвежьей рукой. Но после трех лет съемок «Хрусталев, машину!», испробовав многочисленных грузин и армян, внимательно посмотрев на меня по-новому, он понял, что никто не сыграет так роль еврейского врача, как я. И вот уже он начал упрашивать меня: «Ну сыграй!» Я отнекивался: «С чего бы это я губил свой устоявшийся имидж лидера авангарда какой-то второстепенной ролью?» В результате большими деньгами и некими обещаниями (о которых здесь не упоминается) он меня убедил.

Я бродил по пустынным и холодным коридорам студии, поднимался в костюмерную, примерил мундир полковника медицинской службы, нравился себе в виде собранного и замкнутого военачальника. Герман, склоняя как бы сонную голову, осматривал меня, велел подрастопырить мне уши, подчернить зубы, напихал в карманы бумаги и тряпок, чтобы выглядел поскладистей, утрачивая естественную грацию. Велел мне пройтись и был неудовлетворен. Показывая чью-то балетную походку, проходил своей, веками сложившейся разлапистой, так что я не совсем понял, относилось ли это ко мне.

Походил по студии, сняв мундир, и вернулся в гостиницу, где и встретил вышеупомянутых потомков Доватора, испугался и пошел в свой номер. По ночам, когда все злое встает за пределами моей комнаты, а все доброе ложится по соседству, я обычно тихонечко, чтобы никто не слышал, рисую. Я имею давнюю хорошую и глубокую школу академического рисования. Надо сказать, что при нынешнем хаосе в изобразительном искусстве академический рисунок — единственная сохранившаяся легитимированная многовековой практикой традиция. А что вообще-то есть легитимация в нашем мире? — да все!

Я беру перо и начинаю осторожно. Главное — не форсировать. Рисунок, в сущности, есть борьба тьмы и света, то есть тьма, как кислота, пытается пожрать все светлое, и только пристальное внимание как бы удерживает наиболее выпуклые, близкие к источнику внимания части от этого пожирания. В данном случае естественный источник света (используемый в традиции академического рисования) заменяется как бы метафизическим. Ну да ладно. Подробности потом.

А вот стихотворение, написанное сегодня:

С утра зашел в гостиничный буфет и обнаружил, что салат в маленькой розеточке, крохотный, но милый, как ребеночек, стоит все же 4 тысячи, а баночка столь любимой мной кока-колы — 2500 руб. Я решил ехать на дешевый Ленфильм. Там в буфете я сразу съел что-то за 500 руб., выпил кофе за 800 руб., порадовался своей победе над гостиничным буфетом и пошел в костюмерную, где обнаружил, что сегодня я буду в светлом полосатом костюме и в вышитой русской национальной рубашке. Герман посмотрел и решил, что на лбу у меня должно быть родимое пятно, не а-ля Горбачев, но все-таки. Его тут же изобразили, но не там и не то, и Алексей Юрьевич возмущался: «Мне нужен не синяк! Мне нужно просто пятно!» Просто пятно сделали. Я пришел в павильон, и один старикашечка сказал: «Я вас вроде видел по телевизору без пятна». Я был польщен и сказал, что сам-то по себе я человек нормальный — это все Герман.

«Когда фильм три года назад начинали снимать, у меня по тем временам был огромный бюджет, — объясняет Герман, — у меня тогда было много друзей». Я смотрю на него и мысленно себе представляю его друзей. Говорят, например, что известный режиссер Сокуров попал в дом Германа еще подростком, и Алексей Юрьевич сам выхаживал его как сына, в особенности, когда тот заболел дифтеритом. Алексей Юрьевич заразился от мальчика, а, как вам известно, в зрелом возрасте эта болезнь переносится гораздо тяжелее и мучительнее. Ее следы до сих пор видны. Когда после года мытарств и скитаний по больницам Герман вернулся домой, Сокурова уже не было. Да и то — время идет, все меняется. Теперь Сокуров и сам известный мастер нашего кинематографа. Я смотрю на Германа, его лицо полно печали и растерянности. «Ну, идите, Дмитрий Александрович, сегодня вы не нужны». Я, заразившись его печальной меланхолией, убредаю, приволакивая ноги.