Дмитрий Пригов - Мысли

Мера веков не считывается механическим накоплением годов от одного до сотни. Мера века в исполнении Меры, столь однозначно видимой и ясной, что вряд ли у кого возникнет и сомнение. Собственно, естественное расхождение века и Века.

1900 год при наличии всяческих там уж роллс ройсов и еропланов все равно был еще год лошадиный и всяческих там как бы якобы аристократических причуд. XIX век скончался в 1914 году. Это ясно всем. Остальное же темно, а это вот — ясно. А вот ХХ век, детишки, вы куда смотрите, ХХ век начался, нет, не в 14-м году, а в году 1917. Кстати, вы помните? Конечно, конечно, вы все помните: ночь, осенний Петроград, длинные световые следы на мокрых мостовых, редкие караульные и матросики, в общем — Эйзенштейн. И тот, который, он выскакивает с заднего крыльца — sic! — в женском платье и бросается в лаковый блестящий автомобиль. И мчит, мчит, мчит. И исчезает, и гибнет в том же общем смысле, что он успевает в захлопывающееся пространство XIX века последним, в узкий просвет закрывающихся дверей. Да, кто был там, кто видел это — зрелище незабываемое! Особенно в ретроспективе почти столетия. Он сам, правда, ничего не понял, говорил, не было на нем женского платья (ну, не было, в узком смысле!), что все было не так — да кто же внемлет словам теней!

Собственно, так же, как и она. До самой смерти она так и не поняла, во что и кем обряжена, куда ее влекут, на какую окончательную жертву. Но, может быть, это неведение, эта дискордия и дала единственно, среди других возможностей необъятного выбора среди искушенных и знающих (да таких полно — чисто и стабильно вписывающихся и длящихся в нише, то есть горизонтальная длительность в системе координат индоевропейского мифологического сознания, когда передвижения вверх и вниз есть прерогатива креатора, а горизонтально в космосе персонажи могут перемещаться своей волей), так вот, именно эта неискушенность и дала возможность развернуть и обнажить пропасть подобного завершающего, демонстративного и откровенного значения и размеров. Да, я и предупреждал — темно.

Мужайтесь, братья и сестры!

Диана так до конца и не поняла, куда, в какую зону она вступила. Ей предложили, и она приняла. И так было надо. Так было предопределено. Она сразу же стала принцессой массмедиа и поп-сферы. То есть это у нее как бы кликуха такая, Принцесса, как у Джексона — Король Попа, у той же Мадонны — Мадонна. И Диана приняла, и рухнула во все эти прелести, ажиотаж и обольщения раздувавшейся и раздувавшей ее поп-игры. А кто бы не принял? Ты бы не принял? Не принял? Ну, не знаю. Но при этом она наивно полагала (вот это вот и важно!), что может позволить себе не замечать или не следовать правилам этой игры, игры героев и богов поп- и массмедиа. Это и был тот маленький, вроде бы земной, но на самом деле — метафизический зазор, который при перегрузке разорвал весь блестящий, глобально выстроенный, завершающий и все превосходящий корабль-фантом поп-небес. В этой точке утопия перенапряглась и лопнула. И все опять замкнулось, закруглилось, схлопнулось, аннигилировало два символа ХХ века — автомобиль и поп-герой.

Первые герои массмедийного века, тоже приплывшие, как Лоэнгрины, на лебеде (дело, конечно, не в хронологической, а метафизической последовательности) — Сталин и особенно Гитлер неслись или плыли среди мелкоподеленного пешеходного шевеления обыденных масс. Конечно, они во многом еще были архаически-романтические культурные герои XIX века, обнаружившие и поставившие себе на службу новых дивов. Их посредством они явили власть как соблазн. Но уже нагоняя их, из-за океана надвигался мерцающий и всеохватывающий, всеславящий и всеподобающий фантом соблазна как власти. До Европы долетали первые ласточки-фантомчики — Форд, Мэри Пикфорд, Дуглас Фэрбенкс. Вторая мировая мерой гигантского катаклизма легла границей, осью обращения и черным камнем превращения, мировым знаком перестановки континентального уравнения власти как соблазна на соблазн как власть. Это было грандиозно и страшно. И кому это было нужно? Да разве же такие вопросы задают! Просто, там, скажем, настоятельница одной половины неба не поделила одного, там, с настоятельницей другой половины, или, там, властитель верха вернулся домой и застал свою властительницу середины с властителем низа. Или кто-то там чего-то украл у нездешних. Или один Уатцриор покусал другого — и началось. Или просто что-то огромное, пульсирующее вдруг запульсировало мощнее, ритмичнее, и все разорвалось по шву его живота. Во всяком случае, раньше так бывало. И во властных бинарных единствах Европа — Америка, власть — соблазн, просвещение — увлечение произошел единоразовый реверс, причем второй полюс не исчез, но первый просто стянул на себя его, как, скажем, нарыв стягивает на себя все тело, становясь его чувствилищем и презентантом в горящем болевом горизонте.