Дмитрий Пригов - Мысли

В текстах Пригова и Еременко нам открывается некая внутренняя идеологическая борьба групп или партий внутри сообщества, весьма разнящиеся взгляды на основные мистические цели сообщества и реальную структуру власти и способы сообщения с внешним миром. Если Еременко отстаивает, как можно понять, необходимость воспроизведения в структуре и жизни сообщества образцов, близких к структурам природы и общества, то Пригов, насколько можно понять из его специально затемненных текстов, ратует скорее за жизнеподобие принципов строения и функционирования сообщества, на самом деле воспроизводящих ментальные и метафизические структуры.

Больше ничего об этом сказать невозможно.

Как свойственно, как и должно быть личности на сломе стиля, Хлебников — личность кентаврическая. Это, пожалуй, и отражается в неуклюжем слове, определяющем для меня его стилевую принадлежность — постсимволизм. Переходный период от одного большого стиля к другому — от модерна к конструктивизму — породил титанов, которые неимоверными личностными усилиями завоевали то, что потом стало скучной нормой обыденного сознания. Пожалуй, почти все представители кубо- и эго-футуризма (за редким исключением, как Крученых, Матюшин и некоторые другие), а также раннего акмеизма и есть постсимволисты, с рудиментами символистических апелляций к надчеловеческому, сверхчеловеческому, подчеловеческому, правда, помещаемых постсимволистами в весьма экзотических (для канонической культуры XIX века) местах и пространствах. И вообще, весь стиль, манера поведения, поэтическая поза их, то есть основной способ объявления, манифестации поэзии в мире через постсимволистов можно назвать экзотизацией всех привычных до того параметров как поэтической речи, так и поэтического поведения. Это принципиально отличает постсимволизм от футуризма (конструктивизма), весьма мало у нас известного, ну, разве что по отдельным произведениям Чичерина, Зданевича, Крученых, Гнедова, Туфанова, Терентьева. Пафосом зрелого футуризма стало отыскание предельных, онтологических единиц текста и предельных истинных законов оперирования этими единицами с целью конструирования единственно истинных предметов как искусства, так и быта, и еще дальше — истинных пространств жизни, смерти и мироздания. Совпадая с символизмом и постсимволизмом в глобальности своих претензий, футуризм отличался от первых позой, выправкой кадрового рабочего, холодным и прицельным взглядом инженера, аккуратной прической и строгостью манер руководителя крупного предприятия и непреклонностью, даже жестокостью провозглашателя новой, не терпящей никаких возражений и отступлений программы перестройки всего, что только можно найти в этом мире, во всё, чего еще нельзя найти нигде, но скоро можно будет найти везде, собственно, только это и можно будет найти. А где-то там, уже вдали бродили затянутые в черные сюртуки-сутаны экстатические старцы-юноши символисты, а рядышком, между ног мелькали шаловливые северянины, обряженные индейцами гумилевы, хулиганы маяковские и лохматые безумцы-визионеры хлебниковы.

Но нет, нет, не подумайте, что я идентифицирую себя с этими инженерами человеческого счастья. Они для меня такие же персонажи в вековечной драме культуры.

Надо сказать, что все утопические проекты футуристов, во всяком случае, их пафос переустройства культуры и искусства и мира целиком на основе экономных законов геометрии и мысли как породительнице чистых геометрий всех сфер бытия, я никогда не принимал, но понимал как некий эзотерический опыт эстетической эйфории. Точно так же отношусь я и к научным исканиям Хлебникова, в большинство которых я никогда не вчитывался, хотя, в отличие от футуристов, апелляции к надмирным, высшим, тайным силам, с неким штейнеровским прищуром и дрожью Блаватской, оставляли меня в недоумении, заставляя предполагать род мистификации, но уже выходящей за пределы поэтического образа, то есть аналогично тому, (не буквально, а типологически) как футуристы надели кожанки и взялись за пистолеты.

И, как мне представляется, этот внепоэтический утопизм сыграл существенную роль в том, что Хлебников обрел статус «поэта для поэтов». То есть в его поэзии отсутствует пласт, который условно, беря в пример «Евгения Онегина», можно назвать «Таня полюбила Женю». То есть у Хлебникова отсутствует поп-пласт (не словечки, не цитаты, не тропы, а именно пласт поп-сознания с его определенными константами взаимоотношения жизни — искусства, требующий появления самых жизненно важных идей в кринолинах и фижмах, а не в безжалостной обнаженности). Надо сказать, что высокомерное отношение к этому пласту в поэтическом языке или просто игнорирование его весьма плачевно сказывается на поэте и его творчестве, во-первых, отсекая от него громадную часть читающего населения, во-вторых, мешая культуре пластифицировать поэзию, то есть сделать ее языком жизни, способом языкового мышления, в-третьих, лишая саму поэзию одного из героев драматургического действа самого стиха. (Надо заметить, что, скажем, у Есенина отсутствует, например, пласт высокоумственных красот и духовных прозрений.) Но являемый Хлебниковым образ безумца и пророка, как бы отрицательным способом несколько компенсирует этот недостаток — «что взять с безумца!». Еще могу сказать, что, читая Хлебникова (как и Лермонтова), я испытываю безумный восторг и чувство собственной ничтожности, но, отложив книгу, тут же забываю все, не будучи способен даже припомнить, о чем там говорится. В этом отношении я предпочитаю Блока.