Дмитрий Пригов - Мысли

Хотя, конечно, советская власть и советский миф определили конкретные формы существования, проявления и общественную роль соц-арта. Обыкновенно деконструкция тотального советского мифа и дискурса производит явный комический эффект, который, кстати, за пределами территории и культуры возникновения соц-арта не всегда прочитывается. Иногда соц-арту предъявляются легкомысленные претензии в том, что сами советские реалии и артефакты эстетически превосходят произведения соц-арта. При этом совершенно незамечаема почти прозрачная виртуальная сфера операциональности соц-арта (и не стремившегося сотворить прекрасные объекты), сконструировавшего в обществе новую оптику и позволившую воспринять советскую реальность во вторичной ее эстетизации. Кстати, процессу вторичной эстетизации подвергается и нынешнее творчество самих соц-артистов и их последователей.

Произведения этого направления на Западе же воспринимаются как культурно-критицический жест (что, собственно, и является его фундаментальным смыслом), транспонируемый в любую другую культуру. Соц-арт, как и специфическая модификация концептуализма — Московский концептуализм, оказались возможными к прочтению в современной западной культуре не столько по материалу наполнения (который тоже достаточно привлекает своей экзотичностью), а по грамматике и методологии работы с ним, что для нынешнего искусства и является определяющим. Смеховая же реакция сограждан-современников объяснялась, естественно, неожиданностью неиконического использования иконических предметов (советского языка и мифа, объявлявших себя небесной и окончательной истиной с канонизированными формами потребления) в качестве просто одной из возможных конвенций, которую можно принимать частично, путая с другими конвенциями, или же погружаться в нее с гиперсерьезной самозабвенностью. Именно эта методология оперирования давала в руки всякому пожелавшему способ использования любой претендующей на него идеологии, что было в смысле социально-этической роли соц-арта явлением и эксплицированием свободы, в то время как все иные оппозиционные и диссидентские модели противостояния советскому строю предлагали свои идеи и методы, не менее тоталитарные, не замечавшие отдельного человека в пределах своих утопических построений. То есть это была методология личного противостояния любому утопическому и тоталитарному поползновению.

А в чем же, спросите вы, упомянутое в заголовке всемирно-историческое значение соц-арта? А хотя бы в том — я вроде бы заявляю это на первый взгляд в противоречие всему вышесказанному, но на самом деле только в подтверждение, — что, не говоря уже о всем вышеперечисленном, он является последним и завершающим стилем явившегося миру во всем своем устрашающем величии и не выдержавшего, погребенного под собственной неимоверной тяжестью коммунизма.

Да уж, имя мощное, ничего не скажешь. В современной культуре оно покрывает собой огромную область творческих явлений и проявлений, именующуюся: как у Малевича. Наряду с именами Леонардо и того же, скажем, Пикассо, оно стало поп-именем, появляясь в чистом виде и в виде визуальной иконографии на разного рода плакатах, обложках книг и заставках телепередач. Да, именно так. Но только, к сожалению, не у нас, где до сих пор солидные издания могут вести серьезный спор о том, художник ли Малевич или проходимец. И большинство склоняются к последнему. Вмешиваться в эти диспуты смешно, бессмысленно и позорно.

Однако, стоит порассуждать о проблемах, объявившихся в связи с новой публикацией, но не привычной публикацией визуальных, а именно литературных опусов Казимира Малевича. В нынешней культуре представляется принципиальной разведенность современной литературы и современного изобразительного искусства. Если для художественного сообщества с его радикализмом творчество Малевича предстает вполне признанной высокой и мощной классикой, то литературные опыты его современников и соратников до сих пор кажутся немыслимым «авангардизмом», являясь достоянием сугубых ценителей литературы. Стоит, наверное, оговориться, что это различение, по всей вероятности, лежит в самой сердцевине различения визуального и вербального опытов. Примем данное просто за неумолимую реальность.

Собственно, рецензируемая книга оказывается в густейшей тени, отбрасываемой неимоверным количеством публикаций о Малевиче-художнике. Необходимо заметить, что сами стихи уже публиковались. Однако окружение статей, теоретических текстов самого автора (также публиковавшихся неоднократно), биографических материалов и стихов его современников, соратников, друзей и учеников (Клюн, Крученых, Хармс, Бахтерев) придает им многомерность и конкретность культурно-исторического существования. Почти половина из стихов, коих весьма немного, всего 22, с трудом атрибутируются некоторыми исследователями как стихи, определяемые просто как тезисы неких статей или выступлений.