Георгий Пряхин - День и час

— У них деньги в подвале лежали под банкой с молоком…

— Ну и что?

— Ну и пропали…

— Ну?..

— Ну и тетка сказала, что я взял, больше некому, потому что, кроме меня и Жулика, сказала тетка, в доме никого не было.

— Какого еще жулика?

— Ну, собака, Жулик называется…

— И что дальше?

— А я не брал.

Глазенки наконец оставили в покое пол, носки кожаных — судя по всему, кожа под комьями засохшей осенней грязи была желтой — ботиночек и сухо, скупо, без слез взглянули на Сергея. Боялись, что и он, брат, не поверит. Сергей молчал.

— И сколько же денег там было?

— Рубль.

Волна горячей жалости и нежности к этому маленькому, белобрысому, настырному, совсем непохожему на него пострелу, поднялась как зарево в Серегиной душе и застыла в своей верхней точке, не спадая. Долго-долго стояла, не откатываясь, подступив к самому горлу, застрявши в нем — слова вымолвить не давала. Гребнем волны была жалость к брату, подом ее, основой, менее подвижной, но тяжелой, заключающей в себе еще большую кинетическую силу, н е с у щ е й гребень, как ленную корону, была печаль по матери, чьим любимцем всегда был ее младшенький, тоска по ней, а стало быть, и жалость ко всем троим: к этому, маленькому, к среднему брату, пожалуй, самому беззащитному — и такого панциря — колючей настырности нету. И к самому себе. Сироты… Сергей присел перед ним на корточки, точно так, как сидит сейчас перед ним эта девчонка.

— И как же ты добрался?

— На попутных, — по-прежнему букой смотрел на него братишка.

— Прямо до города и довезли?

— Не-а, — появился наконец в глазенках влажный доверчивый блеск. — Я от села к селу, так бы не повезли.

— А что говорил?

— Говорил, что мамку в село учительницей прислали и я к ней жить еду.

— Да ну! — у Сереги у самого уже глаза на мокром месте. — Сколько ж у тебя мамок тогда должно быть?

Малыш принялся деловито загибать пальцы:

— Бурлацкое — раз, Сотниковское — два, Большевистская «Искра» — три, поселок Чкалова — четыре. Четыре, — повторил он и сунулся мордахой в Серегино плечо. — В Сотниковском пришлось заночевать: ночь застала, могли в милицию отвезти.

— Где ж ты ночевал? — спросил Сергей шепотом, обхватывая его руками, отчего спинка у него подалась, как у едва принявшегося саженца.

— В каком-то огоро-о-де, — заревел тот уже во весь голос, так, что вокруг них на интернатском дворе сразу стала сторожко кучковаться любопытствующая детвора. В интернате было немало сирот — услышали, поняли бог знает каким чутьем.

Четыре мамки… Эх ты, Филипок, Филипок. Вообще-то младшего брата звали Антоном, но дома его иначе как Филипком не величали. По герою толстовской сказки, что был меньше всех, но до срока напросился в школу. Антон тоже был меньше всех и каждое утро увязывался за старшими братьями, требуя, чтобы и его взяли в школу.

Больше к дядьке Антона Сергей не отправил. Упросил директора, и братишку оставили в интернате. А дядька с теткой звонили, и Сергея вызывали для телефонного разговора в директорский кабинет. И тетка, плача, говорила, что этот чертов рубль, для Антона же и предназначенный — чтобы он после школы сходил себе за конфетами — сразу же нашелся, приклеился, проклятый, к дну банки с молоком. Что пусть Сергей ничего дурного не думает, он же знает, что она совсем не жадная, она же хотела как лучше, ибо честность в человеке важнее всего и ее надо воспитывать с малых лет. Что пусть Сергей либо сам привезет Антона, либо они с дядькой готовы сейчас же выехать за ним. Испереживались тут, обыскались, до последнего не хотели сообщать. И много еще чего говорила тетка, и Сергей и сам хорошо знал, что она совсем не жадная, что она хорошая, грамотная женщина, самая грамотная в их родне, агроном, просто она п р и н ц и п и а л ь н а я.

В родне так и говорили: «Галька у нас принципиальная». Своих детей у них с дядькой не было, и в приведенном суждении каким-то образом — интонацией? — находило отражение и это обстоятельство. Объектом приложения теткиных принципов был дядька, рядовой, малограмотный, пьющий комбайнер, из которого она в конце концов сумела вытесать, выстрогать (отходов, наверное, было много — в дядьке килограммов сто двадцать весу) если и не интеллигентно-командирскую — в ее руке — указку, то вполне подходящее дышло. И то верно: дядька работающий, тягловый, но в манерах уже покультурнее своих ровесников-механизаторов. Во всяком случае, при жене уже не матерится. На работе, где она пропадала с темна до темна, твердость теткиных принципов испытывали бригадиры и звеньевые, сама земля, что благодаря стараниям агронома помаленьку — как дядька в грамоте — прибавляла в урожайности, а дома — муж. Да вот теперь еще Филипок, которого тетка упрямо звала А н т о н о м. По одежке видно, что Филипку у нее жилось получше, побогаче, чем в родном доме и чем живется обычно в интернате. Но Сергей был несговорчив.