Георгий Пряхин - День и час

В церкви было пусто и прохладно. Женщины потоптались в нерешительности, потом сели в изнеможении у стеночки прямо на чисто выметенный и взбрызнутый водицей каменный пол. Тишина служила над ними свою полуденную службу. Умаявшийся малец покойно уснул в смененной фланелевой пеленке. Бабы вытянули ноги, поудобнее привалились к стене. Нюся задремала, положив голову на Настино плечо. Настя сквозь сладкую дрему вглядывалась в спящее и даже как будто повеселевшее личико сына, а потом и сама не заметила, как тоже забылась коротким усталым сном.

— Умер, что ли? Отчитывать принесли?

Настя как ужаленная вскочила от этого чужого голоса. Горбатенькая, обеими концами касавшаяся земли старуха — сама смерть — стояла перед ними. Настя аж назад подалась, прижимая к раскрывшейся кофте заревевшего с испугу сына.

— Ты что, бабушка, типун тебе на язык, — неловко улыбаясь, еще не придя в себя, выговорила Настя.

— А-а-а, живой! Значит, крестить, — как ни в чем не бывало продолжала старуха. — А батюшки сёдни нету. Сёдни он на выходном. Служба будет завтрева, завтрева и приходите.

По-прежнему не то палкой, не то рукой, еще более незрячей, чем высохшая тутовая палка, нашаривая пол, старуха пошла из придела.

— Так мы ж издалека, бабушка, — растерялась Настя. — Не можем мы завтра, завтра нам домой надо…

— Выходной есть выходной, сердешная, — наставляла старуха, удаляясь в сторону бедненького, засиженного мухами киота и умудряясь в столь неудобном положении, как на коромысле, нести, не расплескивая, прорву достоинства. — У тебя ж тоже есть выходной…

— Да есть, — по инерции согласилась Настя, хотя по части выходных божья служба, видать, была исправней колхозной, на которой по весне в гору глянуть некогда. — Но мы ж не знали, бабушка…

— Не знали, не знали… — недовольно пробурчала старуха. — Вы много чего не знаете. Вот ты хто ему доводишься? — обернулась она к Насте.

— Кому? — не поняла та.

— Ему, — суковатая бабкина палка уперлась в пеленку.

— Мать, — растерянно сказала Настя.

— А раз мать, — палка задралась указующим перстом, — значит, вообще не имела права заходить сюда.

Настя была сражена. Старуха восприняла это с удовлетворением и дальнейшие разъяснения сочла излишними.

…Нюсю Рудакову сон сморил крепче, чем Настю. И проснулась она не от детского плача, не от бабкиного потустороннего шипа и Настиных растерянных просьб, а оттого, что голова ее, больше и больше клонясь набок, коснулась холодного пола. А проснувшись, в ту же минуту поняла, что к чему, самочинно развязала Настин оклунок, вынула буханку хлеба. Разломила ее пополам — хлеб был свежим, мягким, его приходилось не ломать, а разрывать, как что-то живое, — позвала старуху:

— Бабуля, мы тут хлебца вам принесли…

Старуха повернулась даже не на зов — вряд ли он достиг ее, — а на запах. И, влекомая запахом, послушно приковыляла назад:

— Мне?

— А кому же? Господу богу, что ли? — засмеялась Нюся, поправляя под косынкой — богохульница! — короткие волосы ударницы.

Старуха, уронив палку, дрожащими, ищущими руками надыбала хлеб, прижала его к груди. Она силилась заглянуть Нюсе в глаза и не могла: земля властно возвращала ее к себе.

Настиного сына окрестили в тот же день. Специально для него свечи жгли, свяченой воды в купель капнули. Крестины проходили в маленькой церковной боковушке, в которую Настю в самом деле не пустили.

— Не положено, — мягко сказал батюшка, худой, носатый, похожий в своей штопаной рясе на перезимовавшего ворона.

Нюся с ребеночком пошла с ним, Настя осталась у порога. Помогла служке принести из сторожки полведра теплой воды — теперь старуха по-свойски распоряжалась Настей. Дверь в комнатку была закрыта, но Настя ловила оттуда каждый звук. Слабые шорохи, невнятная батюшкина молитва. Сладковатый запах паленых свечей. Вот только сына совсем не слыхать. Не искушенная в церковных обрядах, Настя все же знала, что во время крещения грудных детей окунают в купель, и глупая бабья тревога одолевала ее: а справится ли батюшка с ним, не упустит ли, не ушибет? Не захлебнется ли малыш — дети, говорят, в ложке тонут… Для нее самой купать сына было сладкой мукой. Пеленала его тонкой пеленкой, укладывала на дно корыта с горстью теплой воды, одной рукой придерживала его мотыляющуюся, как бутон на тонюсенькой ножке, головку, а другой поливала из корчика, десять раз предварительно сунув туда палец: не горячо ли? Шейку, грудку, живот… Малыш блаженно барахтался, но в это самое время она тяжелыми, рано состарившимися пальцами, которыми держала его обнаженную головку, слышала, как беззащитно дышит его темечко, и от этой беззащитности у нее щемило сердце. Она собственных рук боялась: громоздких и, как ей казалось, уже онемевших для такой работы. Как будто родничок живой держала: тут, в ее ладони, он завязывался и, вздохнув, бежал дальше. И Настя вновь и вновь с опаской вспоминала торчавшие из вытертой до проплешин рясы слабые руки святого отца: неживые. Неживые уже хотя бы потому, что чужие.