Ицхокас Мерас - Полнолуние

Как-то раз пошли они с папой гулять.

Они, может, и не вспомнили бы про птичку, если б не услышали, как пищит кто-то за молодыми сосенками. Пищит и пищит, будто кого зовет, будто хвастает чем-то, точь-в-точь цыпленок, отбившийся от дома, только громче.

— Ладно, — сказал папа. — Вы тут ждите, я попытаю счастья.

Перешел дорогу, перепрыгнул через канаву и, поглядывая по сторонам, двинулся на тот писк.

А они, брат и сестра, стояли, затаив дыхание, чтобы не спугнуть птичку. Они сразу поняли: это их птица, та самая, что будет петь, клевать корм и хлопать крыльями в красивой клетке.

Папа осторожно наклонил сосенку, но опоздал: пискунишка порх на другое деревце! Папа снова подкрался — и снова не успел. Гнался за птичкой от деревца к деревцу, а писк то пропадет, то снова слышится. Брат с сестрой очень хотели, чтобы папа скорее поймал птичку, и все-таки радовались, что никак ее не поймать.

Так и стояли, рты разинув и дышать не смея, — ждали.

И разом взвизгнули, когда папа наконец поймал; теперь из его рук доносилось:

— Пип-пип-пии… Пип…

И увидели свою птицу.

Она была пестрая-препестрая!

Ноги серые, с кривыми пальцами, когти острые, как иголки, — дети их сами трогали. Клюв длинный, с желтым языком.

Острыми своими когтями птичка вцепилась в папин палец и время от времени махала крыльями, но не могла взлететь, потому что папа не пускал. Она злилась, опять махала крыльями, хоть была еще птенцом и далеко бы не улетела, разве что на несколько шагов. Птичка злилась, кричала и била крыльями.

Кричала. И кричала.

Было жаль, что она так кричит.

И голос у птички был совсем не красивый.

Но они — брат и сестра — все равно радовались. Ой, как радовались!

Прыгали вокруг, совали пальцы ей прямо в клюв, а она кусалась, и больно. Тогда они ойкали, визжали и ловили для своей птицы кузнечиков. Не важно, что это был птенец, еще и не оперившийся как следует — только пух смешной да крохотные перышки.

Они совали птенцу кузнечиков, а он не клевал, хотя кузнечики небось самая птичья еда. Только он не ел их, выплевывал и кричал, орал, все так же тоскливо и неприятно:

— Пип! Пип! Пип-карк!

И все-таки они радовались, потому что знали: птичка привыкнет, перестанет орать и будет есть, когда проголодается.

— Пап, ты сделаешь клетку?

— Сделаю.

— Пап! Красивую?

— Красивую.

— И она привыкнет?

— Привыкнет.

— И не будет так противно кричать?

— Не знаю.

Ну как это папа не знает?! Он ведь должен понимать: если птичка привыкнет в клетке, станет есть, когда проголодается, то и кричать не будет. Птичка петь должна. Неужели этот птенец не птичка?

А папа свое:

— Не знаю.

Это он понарошку. Ну конечно же понарошку!

Дети будут любить этого птенца, а потом уже не птенца, а птицу. И будут вкусно кормить и гладить перышки, а потом — перья. Хорошо ей будет с ребятами. Вот только летать не сможет. Ведь из клетки не выпустишь. А выпустишь — улетит, и поминай как звали. Выпускать нельзя ни в коем случае! Ну, так не будет летать, подумаешь. Можно просто крыльями махать — клетку сделают большую, красивую, чтобы места много было.

— Почему она так орет?

— Не знаю, — снова говорит папа.

Стоят они, брат с сестрой, и что еще спросить, не знают.

А все равно довольны.

Все вместе бегут домой.

Вот уже и клетка есть. Красивая, большая. И птица в клетке. Их птица в их красивой клетке. Что там белки — скачут по соснам, не погладишь, что зайчонок — пасется на веревочке, да чужой. То ли дело птица! Их птица в их клетке!

…Высоко вверху горит под колпаком фонарь. Еще выше — молодой месяц, тоненький, узкий — настоящий серп. А когда зажмуришься, рябит в глазах и кружат невиданные миры — пестрые, как птица, разноцветная птица-дятел, и дятлы — пестрые, как мир.

— Нет… — говорит она, толкая его локтем. — Папа отпустил птичку.

— Ну конечно, отпустил, — соглашается он. — Я знаю, почему она так кричала.

— И я знаю.

— Как же мы сразу не догадались?

— А чего нам догадываться? Все равно мы были умные и хитрые.

— Ну да, а она все кричала и кричала.

— Не важно, мы хотели, чтобы у нас была своя птичка в своей красивой клетке.

Но папа все равно отпустил птенца, и брат с сестрой знали, что именно так и было.

Патом они играли, ловили бабочек и стали забывать о пестрой птичке, хоть и жалели, что ее уже нет и не будет с ними. Они бы и вовсе о ней забыли, не чирикни она снова в кустах. И хоть чирикала то же самое «пип-пип», но голос был приятнее, нисколько даже не противный, видно, теперь она кричала что-то другое и не унималась до тех пор, пока ребята не откликнулись. Тогда смолкла. Улетела небось.