Эндрю Хёрли - Лоуни

Я взял у Хэнни одежду, повесил его пальто за дверью и положил его книжку «Жизнь святых» на столик рядом с кроватью. В Пайнлендс воспитанника поощряли самостоятельно делать такие вещи, но сейчас Хэнни был слишком возбужден тем, что видел в комнате, чтобы обращать внимание на что-то еще. Он забирал один за другим различные предметы и рассматривал их: все эти разноцветные камешки и мелкие ракушки, щепки от выброшенных на берег коряг, бутылки, крупные раковины, окаменевшие водоросли, завитки высохших кораллов, русалочьи кошельки [6] Яйцевая капсула ската. . Целая полка была уставлена безделушками, вырезанными из остатков морской фауны. Здесь были моржовые зубы, отполированные так, что они просвечивали, как китайский фарфор. Выгравированные на них изображения шхун и боевых кораблей поражали затейливостью деталей. Напротив одной из стен стоял комод с ящиками, наполненными образцами птичьих яиц, каждое из которых было снабжено этикеткой с названием на английском и латыни и датой, когда оно было найдено. Возраст некоторых из них исчислялся десятилетиями.

На полу и поверх длинных шкафов были расставлены разные диковинки викторианского периода под пыльными стеклянными колпаками, которые в детстве пугали меня до смерти. Жутко яркие экзотические бабочки, пришпиленные к березовому пеньку, две белки, играющие в крикет, в кепках и наколенниках, паукообразная обезьяна в феске и с курительной трубкой.

Там были шарманки и сломанные заводные игрушки, ухмыляющиеся марионетки, оловянные заводные волчки, а между нашими кроватями стояли напольные ходики, цифры на которых были представлены изображениями апостолов. Мать, конечно, находила их чудесными. Когда мы были маленькими, она рассказывала нам историю каждого: как Андрей предпочел быть распятым на косом кресте; как Иаков был избран быть с Иисусом во время преображения и как по возвращении в Иудею он был обезглавлен Иродом Агриппой; как Матфей сменил предателя Иуду и обратил в христианство людоедов Эфиопии. Все они страдали и тяжко трудились, так что мы должны делать то же самое. Ибо Божий труд никогда не бывает легким.

Я слегка тронул Хэнни за плечо, и он обернулся ко мне.

— Мать говорит, что я должен тебя искупать, — сказал я.

Я изобразил, как скребу себя под мышками, и Хэнни улыбнулся и направился к полке, где стояло набитое чучело кряквы.

— Ее нельзя брать в ванну, — сказал я.

Он надулся и крепко прижал утку к себе.

— Ты ее испортишь, Хэнни.

Я достал полотенца, и брат последовал за мной через лестничную площадку к ванной комнате. Утку он отказался оставить и пристроил ее на край ванны, а сам погрузился в пену, прислушиваясь, как ветер завывает в трубах и стоках. Он кивнул, послушал, потом снова кивнул.

— Это просто ветер, Хэнни, — сказал я, — он не разговаривает с тобой.

Хэнни улыбнулся и сполз под воду, вызвав на поверхности целую шапку мыльных пузырей. Брат оставался под водой чуть дольше, чем это, с моей точки зрения, было бы нормально, и уже когда я собрался вытащить его наружу, он вынырнул с открытым ртом и моргая. Мокрые волосы налипли на уши и шею.

Я извлек Хэнни из ванны через полчаса. Вода остыла, и вся пена пропала. Я не спеша вытер брата в той последовательности, к которой меня приучила Мать. Это был один из многочисленных ритуалов, которым мы должны были следовать ради нашего здоровья, так же как чистка зубов горячей водой и обработка ногтей через день.

Как только Хэнни полностью высох, я стал помогать ему надеть пижаму. Но брат перестал улыбаться. Все его тело стало твердым и неподатливым, и я с большим трудом смог продеть его руки в рукава и застегнуть пуговицы. Я заметил, что Хэнни смотрит поверх меня на темнеющее небо за окном, и тогда мне стало ясно, что не так. Он понял, что мы остаемся здесь, и это ему не понравилось. Он хотел уехать домой.

Я уложил брата в постель и разрешил взять с собой набивного зайца, к которому Хэнни был привязан, надеясь, что он отвлечется от своих мыслей и заснет. Хэнни, прижав зайца к себе, гладил его по ушам, а я отошел от него и сел у окна, стараясь рассмотреть сквозь собственное отражение быстро исчезающее в сумерках море.

В комнате стало вдруг совсем тихо. Грачи замолкли. Вокруг воцарилось безмолвие, и я ощутил тревожность.

Ночь поглощала Лоуни. Я такого нигде больше не видел. Дома, в Лондоне, темнота держалась на расстоянии, съеживаясь за уличными фонарями, прячась за административными зданиями, и ее легко можно было рассеять мгновенной вспышкой света от проходящих поездов метро, пронзившей наш сад. Но здесь все было по-другому.