Эндрю Хёрли - Лоуни

И это не панические страхи стареющего священника. Это подлинное ощущение, что добродетель и простое смирение — ибо кто в наши дни покорен перед Господом? — вырваны из людских сердец. Он один, кажется, заметил то постепенное сползание во всеобщую греховность, что позволило тому, другому миру занять место исключительное и постоянное. Не было больше того мрака, который нельзя было бы изучить или выставить напоказ.

Всего несколько недель назад он видел, как все люди выходили из «Керзона» в полночь после какого-то фильма ужасов. Зрителей не смутили ни отбойные молотки, применяемые при пытках, ни наркотики. Они смеялись. Девушки держали руки в задних карманах мужчин.

В ту же ночь под мостом Ватерлоо насмерть забили бездомную женщину. И хотя эти два события не были связаны, отец Уилфрид был уверен, что они произросли из одной и той же ямы, образовавшейся на месте рухнувшей стены между больным воображением и реальным миром.

Именно против этого ядовитого зелья его прихожане и защитились в Сент-Джуд и смогли, как ни парадоксально, пользоваться теми же самыми свободами, которые провозглашают для себя те, другие люди, — свободами, которые стали предметом досужих разговоров как якобы результат тысячелетий общественного формирования. В Сент-Джуд люди могли мыслить свободно, они могли свободно исследовать смысл любви и счастья, в отличие от тех, других, для которых счастье состояло в накоплении предметов, удовлетворяющих самые примитивные потребности.

Говорили, что в том, другом мире царит равенство, но под этим подразумевалось, что каждый теперь располагает средствами демонстрировать свое собственное неудовольствие. В Лондондерри были застрелены несколько прохожих, в Олдершоте женщина была разорвана на куски — все это во имя равенства! И люди все время маршируют. Он видел мужчин, марширующих ради права спать с другими мужчинами. Он видел женщин, марширующих за право избавляться от нерожденных детей. Он видел, как все они маршируют по Трафальгарской площади в тяжелых сапогах с флагами в руках. Да, и черные рубашки могли быть спрятаны под костюмами и спецовками, и это были те же самые люди, которые занесли заразу в места, где он вырос.

Равенство. Смех, да и только! Не существует никакого равенства. В том смысле, в каком он понимал это слово. Только в глазах Господа люди были равны. В глазах Господа у каждою человека была возможность получить вознаграждение вечным миром и покоем, даже у самых закоренелых грешников. Все они могли бы идти одной и той же дорогой вместе, если бы только люди из того, другого мира покаялись. Но они никогда этого не сделают.

Отец Уифлирд терпеть не мог уезжать из Сент-Джуд или из своего дома и страшился любой встречи, которая потребовала бы от него поездки в метро, которое в часы пик казалось одним из вместилищ Ада.

Единственным способом превозмочь этот ужас было представить себя Данте, собирающим свидетельства беззаконий того, другого мира, чтобы по возвращении поделиться ими с паствой. Таким способом, когда его уносило в этих греховных потоках, священник мог подняться над морем мерзости, окутавшей все вокруг, подобно чайкам, которые прижимаются одна к другой, чтобы напасть то, что они видят, и получить свой улов.

Сначала была старая рыболовная сеть, скатанная морем в кокон; нет, это выброшенный на берег тюлень, решил отец Уилфрид, когда увидел взлетевшую чайку и мелькнувшую бледную кожу.

Но потом он увидел, как в воде у берега плавали ботинки.

Отец Уилфрид спустился с дюны вниз, скользя и почти падая, хватаясь за тростник и чувствуя, как одну секунду он крепко держится за него, а в следующую стебель уже оказывается у него в ладони. Внизу он снял с шеи висевшие ботинки, связанные шнурками, и побежал — впервые за много лет — через пески, размахивая руками и громким криком распугивая чаек.

Это было то, чего священник боялся. Человек утонул! Мысль о том, что он может быть еще спасен, пришла отцу Уилфриду в голову, пока он бежал по берегу, но было слишком поздно. Чайки уже изуродовали тело несчастного.

Волосы наполовину закрывали лицо мужчины, но когда отец Уилфрид опустился рядом с ним на колени, опустив голову, то увидел, что это был старый бродяга, о котором они говорили за обедом. Бедолага спал на автобусных остановках, слонялся у ворот огороженных пастбищ, вечно накачанный алкоголем, с глазами, неспособными что-то увидеть. Что ж, теперь у него глаза пустые, как плошки.