Изабель Пандазопулос - Три девушки в ярости

Я их узнала, те квадратики плитки, что ты нарисовала. Скорее всего, это они, те самые, из нашей спальни в квартире на Бернауэрштрассе. Но моя сестра больше не снится мне. Ничего, ладно. Я жду её. Я на неё сержусь. Она нервирует меня. Да. Раздражает. Не знаю почему. Папа говорил, что мы были неразлучны. Что между нами была какая-то совершенно исключительная связь. Несмотря на разницу в возрасте. И вот, видишь, в твоём воспоминании о Рождестве то же самое. Все та же связь между нами обеими.

Папа говорит, она была странная. Родилась, когда Берлин бомбили, потому и осталась до невероятности нервной. У неё бывали припадки. Припадки, во время которых она причиняла себе увечья. Билась об стены. Даже однажды сломала руку. Она не рассказывала о том, что чувствовала. Чтобы успокоить её, требовалась целая серия обрядов и церемоний. Например, обойти весь квартал, выбирая всегда один и тот же путь. Прежде чем войти в дом через голубую дверь, сделать три шага вперёд и три шага назад. Прочесть заклинания в одинаковом порядке и в определённый момент. Вымыть руки перед выходом на улицу. А бывало, ничто не могло предотвратить кризис. Кроме меня.

Я чувствую ответственность. Ты права. Беспечность не моя подруга. Всем, кроме тебя, совершенно наплевать, что я чувствую. Я здесь, и ладно. Стоящая на ногах. Сильная. Надёжная. Я хочу выбраться из этого лабиринта, я в нём теряюсь. С меня довольно.

Я хочу жить свободной! Я хочу свежего воздуха. Много смеха. Пируэтов. Лёгкости.

А виделась ты ещё с тем красивым парнем на мотоцикле, который совершенно неотразим?

P. S. Мне надо сказать тебе кое-что. Признаться тебе. Я не знаю, как поступить. Поклянись мне на самом дорогом, что выслушаешь и не станешь осуждать. Поклянись мне в этом, пожалуйста.

Пломари,

март 67

Дорогой господин посол!

Лишь отчаяние сподвигло меня обратиться к вам. Надеюсь, вы прочтёте эти несколько слов. Простите меня за дерзость, я многословной не буду. Речь о моей дочери, Клеомене Рунарис. В одном из последних полученных мною от неё писем она упоминает о вас и о вашем благосклонном расположении к ней. Вот почему я обращаюсь именно к вам. Нет ли у вас каких новостей от неё? Мне она не даёт о себе знать. Мои письма остаются без ответа. Она, может быть, рассердилась на меня. Но сейчас прошло уже так много времени. Она обещала мне. Вот почему я совсем обезумела от беспокойства. Её брат и она — всё, что у меня осталось.

В почтительном ожидании весточки от вас,

Париж,

15 марта 67

МагдаМагдаМагда…!!.. (Вздохи)

Что за странный вопрос ты задаёшь в конце письма!.. Как ты смеешь сомневаться во мне? Я когда-нибудь тебя осуждала? Не знай я тебя, не предполагай по твоим предосторожностям, что речь о чём-то серьёзном, — могла бы реально обидеться. Нет, Магда, нашу дружбу не сможет поколебать ничто на свете. Ничто-ничто, и ты можешь доверять мне.

Ты просишь меня поклясться тебе тем, что для меня дороже всего. Тут я пришла в замешательство. Я не смогла решить. Задала же ты мне задачку. Разве что поклясться тебе головкой Леона, хотя он не чтобы мне дороже родителей и старшего брата — нет, но он совсем новенький, такой хрупкий, что ему и вправду невозможно пожелать ничего плохого. Скорее уж наоборот. Мне так хочется позаботиться об этом невинном маленьком человечке. Итак, клянусь тебе, Магда, клянусь головой Леона: я не стану тебя осуждать, что бы ты ни сказала, в чём бы ни призналась. Но давай поскорей, все эти предосторожности тревожат меня.

Ну вот, передо мной белый лист бумаги, который мне хочется положить обратно, откуда взяла, в ящик письменного стола моей комнаты. Он мне виден с кровати, а сама я сижу на ней, поджав ноги, обложившись пятью подушками, пока ищу нужные слова, раздражаясь без причины, не в силах сосредоточиться, да и того менее — действительно начать тебе писать, и готова уже опять отказаться от этой мысли, как уже много раз в прошлые вечера.

Наконец я сажусь за письменный стол. За окном темным-темно. Так странно — глухая тишина в этом просторном доме, где больше нет мамы. Она уже две недели как уехала в Базоль. Не уверена, что бабушка отнесётся к ней по-доброму, но папа постановил, что это самое лучшее решение. Ей очень плохо, и на сей раз я уж сама не знаю, какие чувства испытываю к этому Леону, к которому я не заходила уже несколько дней, в которые он не переставая плакал. Он невзрачный, красный, по всему тельцу экзема. Извивается, как червяк, потому что у него болит животик. Правда, услышав меня, тут же перестал кричать и широко открыл глаза. Я подошла к его колыбельке и, вот забавно, почувствовала, как он крепко-крепко зажал мой палец в своей ручонке!!!